ПИСЬМО ИЗ ПОДМОСКОВЬЯ

Лариса ВАНЕЕВА

ТРИ РАССКАЗА

БЕЛАЯ БЕЗДНА СНЕГОВ

Цокая высокими каблуками по сияющему метро-мрамору в центре, вышагивала по дворцовым подземным анфиладам уверенная в себе москвичка. Была она из тех, кому по вкусу дорогостоящие причуды, великолепные штучные вещи. И можно было позавидовать деловой стремительности ее походки, пластике ее длинной песцовой шубки, клубящейся так, словно продвигалась она в заоблачной светлой мгле.
Она и была земной “небожительницей”. Центр Москвы — раз. Станция метро “Театральная” — два. Наверху три театра — три. В средостении их, рядом с Большим, она и работала.
“Красивая тридцати… пятилетняя балерина из Большого”, — со сладким привкусом тревоги и даже щипком в сердце вычислил один пожилой иностранец, немец лет пятидесяти восьми.
Щипок для женатого господина заключал укоризну. Перед женою, конечно. Но словно золотистое терпкое маслянистое масандровское вино вкушал он меленькими глотками, следуя за незнакомкой. “Не женщина, а шампанское!” И господин понял, что уже захмелел.
Сама царица песен принимала из ее рук меха.
Поправляя отвороты, одергивая на ней полы, Инна пятилась, натыкаясь на суетившихся тут же скорняжек, откидывая прядку, измученно отдувалась… Шубы — из коллекционных.
“Ладно. Шикарно”, — оценивала певица.
Проплыв перед зеркалами в очередном манто, — “Берем?” — бросила смешок через плечо. И получив из глубин кресел от крутого небритого подбородка кивочек, весело подтвердила: “Берем!”
Ее провожали, скандируя: “Шуба тепла и мохната, жить вам тепло и богато!” Намек на небритого красавчика. Кто таков? Никто не знал. Поздравив с обновкой, оживленной стайкой утянулись к плацдармам своим — мелкам, утюгам, лекалам. Привычно вдыхать щекочущие меховые взвеси “тополиного” пуха, копившегося по сусекам цеха.
Закройщицам-технологам, меховщицам-швеям, голоногим манекенщицам не нажить было даже одной такой шубы. Хоть бы и век им шить! Правда, стяжали славу своим искусством под руководством талантливой Инночки, и потому частенько в салоне их сходились — газетчики из городских и центральных изданий, редакторы из журналов мод, студиозусы приезжали из своей Тарасовки, из института легкой промышленности, наблюдать движение изделий, повторявших ровный бег оленей или шаткую грацию медвежью, или бег змеиный в соснах белок, быстроту

норок и куничек, и сияние снегов на солнце, и овечью кроткую текучесть моря стадного — прямиком в дубленки. Вот “овцами” себя и называли! Никогда не стать им хищным зверем, настигающим, чтобы задрать животных, никогда не выстрелить с охоткой по живой чужой и теплой шкуре, чтобы на себя ее накинуть, душу вытряхнув на снег убитой. Ничего им это не грозило. Не грозило. Как и не светило.
И вдруг столкнулись с тем небритым на автозаправке. Посигналил ей, вылез из автомобиля, подошел:
“Я вас тогда запомнил. Вы теперь совсем как “от Версачи”? Уж жужжат про вас в Первопрестольной, ж-ж-ж — так осы часто налетают, не собравши собственную взятку. Мы же вас еще в ту пору знали, где лишь тонкое чутье способно вычислить нектар благоуханный”. Так сказал он, словно был поэтом не серебряного, так золотого века. “Вас не помню, — в память погрузившись, солгала Инна. — Предлагала вам накинуть на себя “наш полированный мутон”, что не знает себе равных? Овации на подиумах, награды на международных выставках и конгрессах?” “Дорогая Инна, я из обыкновенной выдублен овчины, слегка облагороженной блестящим ворсом… Глеб Т. Поэт-песенник”. “Со вставками из белоснежной лисы или каракуля?” “Скорее из волчьей шкуры, — грустно усмехнулся он, удерживая ее руку. И вдруг потер ею крутой свой подбородок. — Угодить взыскательному вкусу, всем загадкам в оболочке тайны…” — нараспев произнес он. Уверенно в себе, во взгляде сила, — усмехнулась Инна: “Скажи пожалуйста, откуда такая сноровка?” “Я из первой сотни… технологов-песенников мирового класса, — препинаясь в значимые паузы, отвечал сей небритый специалист в куртке пилота. — Пиит-котодама, магистр слова. У меня две лаборатории, одна из них занимается совершенствованием формы, другая работает по внедрению “ноу-хау” ведущих фирм мира…” “Как интересно. Но что же такое кот и дама?” “Что-то такое булгаковское, верно? Котодама — это древне-японская вера в то, что каждое слово имеет душу. И душа слова имеет силу.

Скачать полный текст в формате RTF