— А, унизил все-таки… это хорошо, — здоровяк Вадик опорожнил бутылку с шампанским в свой бокал. — Да и силой я могу физически вас растоптать, — удовлетворенно подтвердил он, не глядя на женщину, принимаясь бодро пить и есть.
— Но не унизить, — выдвинул вдруг указующий и протестующий палец друг его.
— Нет, почему же, это еще како-ое унижение…
— Нет, я лучше умру, — коротко обронила женщина.
— Как так! — воскликнули оба с ненасытным интересом. Женщина опять чуть пожала плечом.
— Лю-бо-пытно… — протянул здоровяк.
— Ты, это, тему-то не углубляй, — беспокойно посоветовал ему геолог.
— Ну почему же, — сказала женщина, — человек делает выбор. Ему свобода такая дана — выбор делать.
— Ну и что я с этим выбором?
— А вот так вот, или туда — или туда.
— А если я ни в ад, ни в рай ваш не хочу. Надоело мне уже все. Меня на переплавку.
— Переплавки не бывает.
— Как так? А если я вот не хочу!
— Не выйдет, — ехидно сказала женщина. И глаза ее победоносно заблистали.
— Ага, обиделись! Вот мы вас вынем-таки из вашей-то брони! — обрадовались мужики. — Так вы что — верующая, что ли?
— Я в школе отличник был! Я по сути своей атеист, — сказал Вадик.
— Ты не зарекайся, не зарекайся. У нас тоже вот один, все атеистом был, а теперь в церковь бегает, — друг его показал, как тот теперь бегает, пригнувшись, — не пьет. Спрашиваю, как ты дошел до жизни такой. (Он говорит, это, говорит, не объяснишь. Вдруг с тобой однажды происходит и все.
— И я — православная, — согласилась с рассказом женщина.
— Не-ет, вы человек жесткий, даже жестокий, рассуждаете не как православная. Чего вы меня учите? У меня полный набор. Я все знаю. Чего меня лечить… — распоясался вдруг, разошелся Вадик.
— Вы не на православную похожи, вы похожи на конец девятнадцатого, на тургеневскую девушку, — смущенно подсказал, пригнувшись к ней, Антон и протянул раскрытую ладонь, исчерченную сильными выразительными линиями.
Но тут подошел официант, и женщина рассчиталась, поблагодарив за компанию. И ушла.
Наступило и затянулось молчание.
— Что-то у меня батарейки сели, — пожаловался Вадик, оглаживая свой выдающийся лоб.
— Выт-ты, бабы какие наглые пошли, не сговоришь, не согласишь ее ни на что, — подтвердил Антон.
И потихоньку они стали разворачиваться в сторону круглоглазой барышни за стойкой бара, над которой висел видак, и который она им и включила.

ПИСЬМО ИЗ ЭСТОНИИ

Андрей ТАНЦЫРЕВ

РУССКАЯ МУЗА

Смутный омут за окном
вдруг пронзенный светом ярким.
С бьющим ноги сундуком
ты, от горя до Игарки.
Ты, малиновый берет,
икры нежные в рейтузах.
Ты, немножечко балет,
десять лет в районных музах.
Ты садишься в поезд свой
как в последний, уходящий
с проводницей фартовой.
Ты, косынка, косы, плащик.
Ты, в надышанный людьми,
оскверненный перегаром,
в общий, из вокзальной тьмы,
ты, погибшая задаром.
В свежих влажных простынях
там забудешься до утра.
Источает тело страх
и гулящий запах пудры.
Ты, любимая никем,
героиня русской нови.
Перестуки, скрипы, Кемь.
Города, густые брови.
Через силу, через боль
ты покоишься в движенье.
Тело спит. Летает моль
и повсюду отраженье
госпитальных этих нар,
этих простыней холмистых.
Едет поезд в Солнцедар,
увозя сто пар нечистых.

***

Из цикла “Последние советские песни”

Не за Сталина, не за Берию,
выпьем мертвой воды за империю.
За щенячий восторг грабительский,
за последний фрегат севастопольский,
выпьем, милые, за попустительство
разной сволочи мефистофельской.
За наживу, а мы — наживкою,
за погибших солдатиков русских,
выпьем, милые, кто там шикает,
за смоленских, свердловских, курских.
За Воронеж, за город Горький,
за Тбилиси и за Сухуми.
Выпьем, милые, выпьем горькой,
чтобы сладко во тьме уснули
наши мысли и упованья…
До свидания, до свиданья.