Алексей ИВИН

МИР НЕРАЗДЕЛЬНЫЙ И НЕСЛИЯННЫЙ

1.

Нина Панова, некрасивая двадцатилетняя студентка Логатовского педагогического института, приехала к родителям в Молочнорецк. Это была бледная, постоянно печальная меланхолическая особа. Остроумные студиозусы прозвали ее Призраком. Среди буйной ватаги однокурсников она была незаметна, невыразительна, совсем, казалось, не хотела понравиться (черта чрезвычайно странная для юности), не прибегала к косметике, чтобы подрумянить смертельную бледность, одевалась скромно, как первоклассница, считалась чудачкой и козлом отпущения.
Ее отец, полковник в отставке, еще имел кое-какие правомочия в городском комиссариате, где прежде служил. Став пенсионером, он сперва сильно скучал, даже пробовал брюзжать и отчитывать жену, как когда-то новобранцев за плохо вычищенные сапоги, но скоро почувствовал, что и в новой обстановке есть свой достоинства. Он вступил в обширную переписку с друзьями, тоже военными, любил принимать их у себя за бутылкою коньяка и свиным окороком, заботливо приготовленным женой. Старик стал даже кое-что почитывать, помимо однотомной “Истории Великой Отечественной войны” и журнала “Советский воин”. В дополнительное чтение входили “Советы домоводства”, “Сельский календарь”, а также третий том дипломатического словаря, к которому он прибег после крупной ссоры с женой из-за кадки соленых огурцов.
Жена его, Матрена Васильевна, заведовала магазином и тоже собиралась на пенсию. Начальство пеклось о том, чтобы устроить ей пышные проводы, ибо начальство любило Матрену Васильевну. Она была женщина в бытность свою красивая и могучего телосложения, но и теперь еще между благообразными старичками Молочнорецка пользовалась славой красавицы и недотроги.
Кроме дочери, у Пановых был еще сын Владимир, любимец и первенец, учившийся по настоянию отца в военной академии. Он писал им пространные письма, с упоением повествуя об уставной своей жизни, о шумных попойках курсантов и о девушке по имени Рита, которая заняла место в его сердце наряду с Уставом и мемуарами маршала Конева.
Нина была предоставлена самой себе. Первоначально, когда она жила с родителями, мать еще кое-как, с грехом пополам, опекала строптивую, своенравную дочь, но после школьных выпускных экзаменов произошло серьезное столкновение между ними, повлекшие холодность их взаимоотношений. Отец же просто боялся дочери и заискивал перед ней.
Несмотря на меланхоличность, Нина не допускала, чтобы чьи-нибудь грязные лапы наследили в ее душе. А так как всякий человек казался ей обладателем этих лап, то душа ее оставалась чистой. Часто, сидя на лекциях, она громко, почти непристойно зевала, смущая профессоров, считавших, что студенты любят их

лекции. Раззевавшись, она под удивленное шушуканье покидала аудиторию, как если бы забегала сюда на минутку. Всех ошеломляла естественная простота и разумность, с которой она это проделывала, и все единодушно возмущались, не в силах поступать так же. Училась она хорошо, и преподаватели, скрепя сердце, прощали ей эти эксцентричные выходки.
Ею были заинтересованы. Ей приносили письма некоего анонима, свидетельствовавшие если не о его любви к нашей героине, то по крайней мере о том, что у него наступил период течки. “Нина! – писалось в одном из таких писем. – Я восхищен тобой! Я много думал над мотивацией твоих поступков, но не мог объяснить их ничем, кроме сексуальных причин. Если ты ищешь мужчину, который бы тебя вполне удовлетворил, я к твоим услугам, милая, сумасбродная Ниночка. Жду тебя сегодня возле кинотеатра”.
Сначала Нина плакала и думала – чем же, какими поступками она дает этому человеку повод так думать о ней, но затем, не читая, выбрасывала письма...

Она оставила саквояж на диване и огляделась. Отец, сидевший на кушетке за чашкой кофе, радостно замахал руками, поднялся навстречу дочери и просыпал табак из трубки. Они обнялись. Матрена Васильевна из кухни строго спросила:
– Что там у тебя?
Полковник прокричал:
– Нина приехала!
– Нина? – проговорила Матрена Васильевна. – Подожди немного, дорогая, у меня здесь жарится яичница. Я сейчас соберу на стол.
После обеда, разобрав саквояж, Нина уединилась в спальне.
Два часа просидела она на диване, прислонясь к стене, скрестив руки на груди и ничего не видя; ее охватило какое-то оцепенение. Как если бы она шла куда-то, где ее с нетерпением ждут и где она сама будет счастлива, но, дойдя до половины, вспомнила, что оставила сзади что-то, без чего и впереди ее не примут; и вот надо решиться либо идти с пустыми руками, либо вернуться.
Вечерело, когда она очнулась, встала, прошла по комнате, остановилась у окна, задумалась или забылась, глядя во двор, где гуляли голуби, потом отстранилась, вынула из вазы искусственную розу, понюхала ее, опустила обратно, бегло осмотрела знакомую обстановку, включила настольную лампу, приблизилась к книжной полке, которая за отсутствием единственной читательницы была задернута ширмой, рассеяно пробежала корешки книг, машинально протянула руку, взяла одну, на обложке которой алели паруса, раскрыла ее и углубилась в чтение.

2.

Виктор Иннокентьев сидел за столом, заставленным закусками и бутылками. Напротив восседал его отец, Александр Елизарович, которому сегодня исполнялось пятьдесят лет, и держал речь к сыну:
– Что же ты не порадуешь нас? Ведь мы с Марфой Сергеевной, – он подмигнул жене, дебелой женщине, разомлевшей от вина, – ждем не дождемся, когда ты женишься. Не думаешь ведь ты весь век бобылем прожить? А девок-то сколько хороших, работящих. Обрадовал бы нас да и сам, глядишь, остепенился, не стал

Скачать полный текст в формате RTF