не рассказывать. Но как утаить поющую скрипку? Поначалу мне даже импонировало, что со мной водит дружбу капитан-особист, но эта дружба продолжалась ровно столько, сколько капитан был во хмелю, трезвый он даже не смотрел в мою сторону. Я, конечно, не собирался бравировать нашими отношениями, но с каждым разом мне становилось все обидней, что из солдата я превращаюсь в крепостного музыканта, и это меня сильно угнетало. Все наши разговоры с пьяным капитаном сводились к одному: как после войны мы вместе с ним будем поднимать военную самодеятельность.
Как-то под большим секретом капитан сказал, что его должны перевести в Москву и место в ансамбле песни и пляски имени Александрова мне обеспечено, только он требовал подтянуть политучебу, там с этим строго, и не залетать по пьянке. Выпить, конечно, можно, но только со своим капитаном. Однажды, измученный “пунктиком” крепостного музыканта, я, приняв для храбрости, заявился в кабинет особиста и высказал ему все, что у меня накипело. В конце своей пламенной речи я картинно влепил начальнику особого отдела увесистую пощечину. Примчавший неведомо откуда старшина тут же определил меня на десять суток за пьянство.
После моего освобождения капитана в части не было. Он погиб в небе над Касивабара.
Как-то вечером, после вечерний поверки, к моей кровати подошел старшина, присел и долго молчал, потом бережно протянул завернутую в простыню скрипку.
– Жалел он тебя, чижик, все боялся, кабы самураи не грохнули тебя в последние дни войны. Солдат он, говорит, маленький, а музыкант – большой, талант сберечь надобно, как нам после войны без песен.... Если японцы скоро не капитулируют, приказал оформить тебе еще десять суток... да ладно, ты нормальный боец, и стреляешь отлично, и с парашюта...
На дне футляра лежали старенькие ноты скрипичного концерта Мендельсона с надписью на титульном листе: “Музыка сильнее смерти”.
Наши войска в первых числах сентября заняли южный Сахалин и Курильские острова. Япония подписала акт о безоговорочной капитуляции. Война закончилась.
Красное знамя Победы над Императорским дворцом в Токио я так и не водрузил.

г. Люберцы, Московская область

Анастасия ЗУБАРЕВА

ПОЗДНО ВЕЧЕРОМ

Поздно вечером, когда фонари горят только по левой стороне улицы, я сажусь к окну и начинаю ждать твоего звонка. Я смотрю сквозь стекло, на одноглазый проспект, и это обязательное условие. Моё терпение подобно ангелу, и это единственное, что в моём характере ему подобно. Днём я молюсь святым электрикам, чтобы они зажигали фонари только на одной стороне, потому что это тоже условие, а иначе ты мне не позвонишь.
Телефон прокричит всего один раз, но за это время я должна буду успеть. Вместо привычного “алло” молча улыбнусь и потрусь щекой о краешек трубки, как мурлыкающая кошка трется об угол стола, когда её некому погладить. А той, которая всегда живёт внутри меня, вдруг станет нечем дышать от осознания того, что она сейчас услышит звук твоего голоса. А у меня пронесется перед глазами целая жизнь.
Потом мы будем говорить. Ты расскажешь мне... да какая разница, о чём ты мне расскажешь, ведь я в это время буду думать о том, что хотела сказать тебе что-то очень важное, но никак не смогу вспомнить, что. Я буду мучиться весь разговор, но это ничуть не помешает нашей беседе. Мы будем смеяться оттого, что наши слова светятся в темноте и постоянно меняют оттенок. Будем радоваться тому, что этого не видит никто, кроме нас, потому что все уже спят или ещё не вернулись с работы.
А потом ты вдруг замолчишь, и я пойму, что пора. Мы попрощаемся легко и без сожаления, как будто можем болтать каждый день, хотя никто из нас не знает, когда мы услышимся снова. Когда я положу трубку на рычаг, моя улыбка уже не будет такой же, как в начале разговора. А потом буду долго сидеть, ни о чём ни думая и не зажигая света.
И тогда я вспомню, что хотела сказать, что люблю тебя.

г. Красноярск