Михаил КАРБЫШЕВ

КОВЧЕГ ДЕДА ПРОХОРА

(Десятовские были)

Друзьям детства и юности, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны – посвящается: Аркадию Федоровичу Михайлову, Павлу Николаевичу Максимову, Анатолию Ефимовичу Азарову, Виктору Ивановичу Малахову.

КОВЧЕГ ДЕДА ПРОХОРА

Многочисленная семья Прохоровых живет в большущем доме деда Прохора, разделенном внутри на множество комнат и комнатушек. Дед Прохор как бы предвидел, что у его единственного сына Матвея родятся шесть сыновей, и пятьдесят лет назад отгрохал такие хоромы. Мужики тогда здорово посмеялись над Прохором, а, в конце концов, вышло все в аккурат: сыновья Василий, Никита, Семен и Петр после женитьбы остались жить под одной крышей.
Бабы попались мужикам матерущие, на ласку падкие, вот и получилось: что ни год – то приплод. Три, четыре разношерстных прохоренка день и ночь вякали в зыбках на все лады. Только одни вылезут оттуда, смотришь – а там уже другие копошатся.
Потом женились младшие – Федор и Вячеслав, и дед Прохор ввернул в матицу еще два кольца для зыбок. По ночам слышал старый, как задыхаются бабы в любовной истоме.
– Э-хе-хе-хе! Не миновать – по два поселенца в зыбку класть, – вздыхал дед Прохор. – Ковчег, чистый ковчег! Каждой твари по паре!
А еще – и то ли не диво – Василий да Никита взяли в жены русских баб, а остальные... Вавилон, да и только!
У Семена – хохлушка Оксана. Вячеслав в Астальцово у пана Твердовского полячку Зосю высватал. Петруха три года приноравливался, да на четвертый стебанул дочку у цыгана Моньки прямо из шатра и – поминай, как звали! Две недели Монька по деревням рыскал, искал грабителя, а Петруха за Молчадой в полевой избушке сладко ел, мягко спал с молодой женой. Наконец, кликнул братьев:
– Поехали к тестю, братаны, одному несподручно, как бы беды не вышло.
Длинноусый, кудрявый цыган Монька еще издали завидел братьев Прохоровых. Не сразу сообразил, зачем приехали в табор. Только когда блеснули на солнце четверти с самогоном, когда упали к его ногам Петр и красавица Лала, сообразил: разговор будет. Ну, что ж, разговор, так разговор!
Свистнул так, что все лошади на дыбы встали. Вылетели из шатров все цыгане, от мала до велика. Окружили тесным полукольцом братьев, отсекли их плотной стеной от Лалы и Петра, лежащих у ног Моньки. Гаркнули во весь кедрач так, что стон пошел, и запели, зарыдали, не сговариваясь:
– Что светил-то месяц до полуночи
Светил наполовину.
Что скакал-то, скакал один добрый молодец

С верною дружиной.
Что гнались-то, гнались за тем добрым молодцем
Ветры полевые.
Что свистят-то, свистят в уши разудалому,
Про его разбои.
Выхватил цыган из-за пояса ременный кнут, поймал с лету кем-то брошенный второй и давай охаживать молодых, что есть мочи, справа и слева.
– А-а-а-а! А-а-а-а! – завыли, застонали дико цыгане.
– Прости, батюшка, – как черная молния бросилась к отцу Лала.
Со свистом рассекают ремни воздух.
– А-а-а-а! – страшно вращает белками глаз цыган.
– Запорю! До смерти запорю!
Белая кофта Лалы пропитана кровью, кумачовая рубаха Петра держится на одном иссеченном кнутом плече.
Рванулись было братья на помощь, да где там, разве совладаешь: повисло на плечах проклятое племя, держат, как в клещах.
Может быть, закончилось бы все большой бедой, кабы не погнала нужда в лес моего отца. Всю прошлую зиму жаловалась отцу Белянка, корова наша, на неуютную холодную стайку. Щели в пазах, два нижних ряда кладки сгнили, дверные косяки на перекос пошли – дверь не поднимается.
Наострил отец топор, сел на Лунатика и поехал на молчадинскую опушку сосновых бревен заготовить, мху надрать, заодно и жеребца прогулять. Подъезжая к Кедровому ложку, услышал отец истошный крик. Упал на шею четырехлетнему орловскому жеребцу, помчался сквозь кусты на голоса. Подумалось: “У цыган что-то неладное!” Перемахнул птицей через рытвину. Врезался в черное, орущее скопище людей, увидел Прохоровых, зажатых в кольцо, измочаленных в кровь Петра и молодую цыганку и, не раздумывая, бросился к Моньке.
Остальное произошло в мгновение ока. Отец с кошачьей ловкостью уцепился за Монькины усы и со всего маху хряпнул его через колено.
Это неожиданное вмешательство и адская боль отрезвили жестокого цыгана. Одним движением он, как тростинки, сломал черенки обеих плетей, быстро и сердито залопотал на непонятном языке. Как подхваченные ветром, скрылись цыгане в шатрах.
Бережно подняли с земли братья Прохоровы повенчанных цыганским венцом Петра и Лалу, уложили их на телегу и поехали на большую дорогу. Может быть, поэтому, пережив боль и унижение цыганских обычаев, цыганка Лала впоследствии стала хорошей русской бабой, нарожала Петру кучу черномазых ребятишек, работала в поле, шутила с дедом Прохором, когда он просил ее сварить какую-нибудь цыганскую еду:
– А сварю-ка я тебе, деда, седьмую воду на киселе. Кусать не надо, жевать не надо. Успевай только слюнки облизывать. Вкусна-а-а-а! – и зажмуривала при этом большие агатовые глаза.
А цыган Монька, ошеломленный борцовским приемом моего отца, убеждал каждого встречного и поперечного:
– Уму непостижимо, батенька ты мой, какая силища у этого мужика! Ведь он меня за усы, да через коленку – “чикырблы”!

Скачать полный текст в формате RTF