Николай КОНЕВ

ХОЖДЕНИЕ ПО ЛЕВОМУ БЕРЕГУ

Рапорты о пуске первого агрегата ГЭС, как говорится, все уши прожужжали. Уши они прожужжали, а к пуску еще не все было готово: не успели натянуть градобоиный трос на самом высоченном участке ЛЭП, там, где опоры шагнули с левого берега Енисея на правый. Смело шагнули, широко. Мой знакомый прораб Широглазов говорил, что опоры сиганули с берега на берег. “Если сиганули, – говорил я ему в тон, – то, видимо, с разбега. Ты, случайно, не слыхал как эти великанши топотили, разбегаясь? А Эйфелева башня – она ведь, можно сказать, в каком-то смысле родня нашим резвым и не менее ажурным, – не могла последовать их примеру и пойти вприпрыжку по Парижу?” “Ну, ты к заграничным богатым бабушкам норовишь примазаться”, – бухтел Широглазов.
Монтеры заканчивали натяжку троса уже затемно, передвигаясь над бурлящей рекой на блоках, скользящих по проводам. Ночью проводов не видно, и казалось, это ангелы летают с левобережного низкого облака в правобережнее высокое поднебесье.
Зря старались ангелы. К утру погода испортилась. Трос оборвало ветром, и он ушел на дно пенистого потока. Этот досадный эпизод, однако, никак не повлиял на торжества по случаю пуска: заздравные тосты на банкетах, награждения, славословия и так далее.
Надо сказать, что на стройке было много наглядной агитации. Громоздились аршинные буквы таких лозунгов: “Слава труду”, “Даешь первый агрегат”, “Пятилетку – в четыре года”, “Народ и партия едины”. А какой-то шутник присобачил на стену столовой плакат военной поры “Родина мать зовет”. Я, наткнувшись на него, когда пуржило, протирал глаза, думал, примерещилось, а когда понял, что все это наяву, впору было бежать в военкомат и добровольцем записываться на войну.
Мне не примерещилось, примерещилось партийному Широглазову. После возлияний на банкете, утром с похмела он прочитал на скале: “Призрак бродит по объекту, призрак ревматизма”. “Вот-вот, – подумал Широглазов, – именно этот бродячий призрак и вправляет нам мозги, он даже моду диктует, велит ходить в резиновых сапогах”. Под влиянием призрака Широглазов видел совсем другую картину. При этом обыденность у него на этой картине была вперемешку со стариной. Все ходили в резиновых ботфортах и непромокаемых камзолах. В том числе и сам руководитель стройки, полный титул которого звучал так: царь, бог и начальник.
Когда этот молодой царь проходил по фронту работ в ботфортах и камзоле нараспашку, опираясь, как на трость, на обрезок арматурины, от него шарахался не только призрак ревматизма, но и вполне реальные “подснежники” (разновидность филонов, устроенных по блату для получения денег) и позвоночные (устроенные по звонку). На ответственных участках фронта император произносил речи всегда с одним и тем же вступлением: “Да простится мне бедность мысли, но...” Далее он говорил, хлопая арматуриной по голенищу, – вроде бы пену сбивал с ботфорт. Заканчивал тем, что

мановением руки приглашал своих “полководцев” на штаб, что означало: на ковер, на втык.
Призраки ревматизма имели обыкновение общаться с призраком коммунизма, который где-то там бродил по Европе. Общались ночами, шебуршали при этом телефонами, говорили намеками, но утвердительно: “Товарищ, верь”...
Все это многосерийной лентой проходило перед хорошо опохмеленным Широглазовым.
Из тех давнишних знакомых особенно уважаю ангелов. Называю их ласково: Колюнчик, Генчик, Вовчик. Вовчика недавно встретил на автобусной остановке. Вид у него вполне ангельский: почти бестелесный, невесомый, в чем только душа держится, на чем куртка висит. Узнал его по широко распахнутым глазам. Они теперь смотрели на мир вопросительно. Раньше, как помню, смотрели радостно, задорно. Он, оказалось, только что из кпз, куда попал по недоразумению. По его словам, обстановка там совсем не райская: могут огреть резиновой дубинкой только за то, что посмотрел прямо в глаза человеку в погонах. Это считается дерзостью, вызовом. Следует сидеть потупившись. А тех, кого забрали с оружием, называют по имени-отчеству, всячески заискивают перед ними.
Что ангелы? Монстры теперь в почете. О них говорят и пишут. Они чуть ли не герои нашего времени. Но ведь и раньше были своего рода монстры. Правда, они проходили под шифром маяков, передовиков, ударников.
К одному такому монстру я пришел в однокомнатную квартиру в поселке на левом берегу. Монстр собирался сдавать бутылки. Услышав на свое “здравствуйте” его любимое присловие “в рот пароход”, я почувствовал металлический привкус во рту. После второго “парохода” посыпалась, как мне показалось, ржавчина: слишком уж старыми были эти “пароходы”. “Может, говорю, тот градобойный трос достанем со дна Енисея, он пригодится для твоего флота в качестве буксирного. Тот трос, говорит, помню и заботу твою подъелдыкистую чувствую.
Пошел к другому монстру. Это был известный водитель самосвала. Он сидел у окошка и наблюдал. “Смотри, – сказал монстр, – чернильницы пошли на стыковку”. Хотелось спросить, откуда у шофера космический лексикон? Но я догадался сам.
Дело в том, что, когда перекрывали реку, в кабине самосвала рядом с ним сидел космонавт, который приезжал на перекрытие. Между шофером и космонавтом состоялся такой вот диалог.
Космонавт: Ну, как здесь эта самая… как ее, а! Жизнь.
Шофер: Ништяк.