на столе поверх бумаг его “эпитафия” (может быть, последнее из написанного его рукой): “Я пришел в мир добрый, родной и любил его бесконечно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье. Виктор Астафьев”. Это тоже был горький срыв дня. Страшно, когда русский художник кричит с креста такие слова. Доброе “гражданское общество” должно содрогнуться от своих достижений, заставивших светлейшего из своих художников сказать это на последнем пороге. И в каждой из его книг последних лет есть след этой эпитафии, ее ранящее мучительное эхо, но и каждая книга целиком, и весь их прекрасный ряд все-таки поперек минуте, всегда говорили более сильные и навсегда спасающие слова, продиктованные Богом и русской традицией.
И сейчас, в долгую чусовскую ночь, я гляжу на главное, великое его завещание, на его слово о Человеке и ясно вижу, что Господь опять явил Руси свою милость и дал ей художника, который выполнил свое послушание с терпением и любовью, всегда отличавших русскую классику.
Все остальные его товарищи по святому делу литературы умели иногда если не лучше, то не хуже его сказать о страдании и красоте русской деревни (Белов, Распутин, Абрамов), о ссылке и лагере (Шаламов, Солженицын), о горе и славе победы (Бондарев, Быков, Носов), о нищете идеологии (Трифонов, Яшин), но пропустить через сердце всю полноту жизни и всякую человеческую судьбу от последнего бомжа до великой оперной певицы, от испуганного мальчика солдата до мужественного старого писателя, знающего о человеке всё, от печали травы до улыбки волчицы, смог и был призван только он. Он знал, каково работать в русской литературе после Гоголя и Толстого, Бунина и Чехова и, посмеиваясь над собою, никогда не забывал об ответственности звания писателя и самого русского слова, выполняя свой повседневный урок с последним напряжением. Бог глядел за тем, чтобы дорога русской классической традиции была непрерывна, высокое служение ей неукоснительно и твердо и воспитательная ясность ее наследованно чиста.

…Скоро рассветет, утром надо будет учиться жить без него. Сердце болит ровно и усмиренно, и последняя страница чусовского “Веселого солдата” торопится с утешением и поддержкой:
“Как печально и торжественно все вокруг. Как разрывает грудь чувство любви ко всем и ко всему. Как хочется благодарить Бога и силы небесные за эти минуты слияния с вечным и прекрасным даром любить и плакать”.

Чусовой — Псков

ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ
В.П. АСТАФЬЕВА

Шарль БОДЛЕР

ВОСПАРЕНИЕ

Превыше туч, над всем земным ненастьем,
Превыше вод, лесов, долин и гор,
Превыше звезд, в космический простор,
С мужским невыразимым сладострастьем
Лети, мой дух, все выше, все вперед
И, как пловец, от счастья замирая,
Стремится вдаль, где ни конца, ни края,
Вослед кометам свой направь полет —
Туда, где свет, где воздуха избыток,
Где нет миазмов гиблой суеты,
Но где в огне текучей пустоты
Твой чистый, твой божественный напиток.
Среди забот и скуки бытия,
Чей гнет мы терпим только от бессилья,
Блажен, кого невидимые крылья
Уносят в лучезарные края,
Чья может мысль туда, в простор небесный,
Как жаворонок, взмыть в единый миг,
Кто видит сверху жизнь и кто постиг
Немой язык Природы бессловесной.

Анатолий ПЕРЕДРЕЕВ

***
Когда луна над нами встанет,
И в дебрях каждого куста
Зашевелится ночь
и глянет —
Светла, таинственна, пуста;
Когда от звезд до лунных пятен
Весь мир — прозрачен и велик,
Но каждый звук его — внезапен
И неожидан каждый крик;
В глубоком омуте оврага
Блестит недвижная река,
Торчит, застывшая от страха,
Коряги черная рука,
И в поле чистом, в поле чистом,
Над лунным сумраком дорог,
Всю ночь проносится со свистом
Такой знобящий ветерок...
Но вот у края неба где-то
Возникнут резко, напрямик
Два ярких движущихся света,
И ночь раздвинется на миг,
И все в ночной и одинокой
Душе мой
очнется вдруг
И отзовется на далекий
Живой, работающий звук...