Валентин КУРБАТОВ

ПЕРВЫЕ ЧАСЫ

28 ноября вечером я позвонил Виктору Петровичу из Москвы проездом в Чусовой на двадцатилетие “Музея реки Чусовой”, где Виктор Петрович был “экспонатом”. Трубку сняла Мария Семеновна.
–Теперь ему хуже, чем две недели назад. Дежурит врач. Если сможешь, приезжай после Чусового.
Я обещал. Надеялся, что приеду с телевизионной кассетой, где будет снят Чусовой “Веселого солдата” – горькой, пересмешливой, страшной повести, заканчивающей главную тяжкую астафьевскую Книгу о войне. Ему самому уж в этот много сложивший в его судьбе город было не собраться. Как и Марии Семеновне. А она тут родилась, да и вместе они прожили здесь восемнадцать лет. Целую жизнь! Родили троих детей, похоронили первую дочь. И я, начиная с Кирова, глядел в вагонное окно их глазами, и тем легче мог делить их волнение, что и сам жил в Чусовом в те же их молодые годы, и город и для меня был родным, потому что в нем остались мое детство и начальная юность.
Зима, как и по всей России, начавшаяся до календарного срока, была прекрасна – морозна, свежа, заснежена, и от окна было не оторваться. Радио помалкивало всю дорогу – то ли сломанное, то ли ленивое, и зима за окном была от этого особенно покойна и чиста.
В Чусовой мы опоздали без малого на два часа. Дело теперь обыкновенное на железной дороге, за которое никто ни перед кем не извиняется и не несет ответственности. Шел третий час ночи. Слава Богу, нас ждали. Но радость была сметена мгновенно.
—Уже знаете?
И я, не спрашивая, отодвигая мысль, защищаясь, успел наспех самообманно подумать, что мало ли что может сегодня ждать человека в стране ежеминутной непредсказуемости – могут расстрелять парламент, начать войну, сами подвергнуться террористической атаке. Но уже катился к горлу ком предчувствия.
— Прошлой ночью, пока вы ехали, умер Виктор Петрович.
И все сразу засуетились, заговорили что-то необязательное, заторопились в музейный газик, не давая себе сосредоточиться, потому что тогда неизвестно, что было делать. Самолета из Перми в Красноярск не было. И возвращение в Москву, и поезд были одинаково напрасны. Поздно. Успеешь только к могиле.
И как же всё сразу переменилось. Как всё стремительно стало уходить в минувшее, необратимое, будто из жизни – в литературу. И этот “желтопокрашенный деревянный вокзал, подвеселенный голубыми окнами”, который встретил их с Марией Семеновной в 1945-м году как раз об эту позднеосеннюю или раннезимнюю ноябрьскую пору. И этот Ленин в голом сквере, “приваленный шапкой свежего, еще не закоптившегося снега”, которому он сказал, “притронувшись к новой пилотке: “Здравствуй, Владимир Ильич, единственный мне здесь знакомый человек!”.
Вот, думал, приеду, сниму шапку и спрошу: “Помнишь, Владимир Ильич, растерянно-веселого солдата, с которым ты ходил в знакомцах в 1945-м году?”. И Ленин был тот же, и та же шапка свежего снега на нем, разве что потолстел Владимир Ильич от ежегодной бронзовой покраски, поопух и на белый свет глядел нехотя – не мил был ему этот белый свет.

Так же был притиснут горой к путям город, так же (разве с перебоями) дышал неподалеку огромный завод и еще озарял ночное небо выливаемым за рекой шлаком, словно торопясь процитировать всего “Веселого солдата” сразу. И можно было, как они тогда, подхватить ледышку и, попинывая, гнать ее перед собой по той же улице, которой они, смущенно оттягивая час возвращения, шли с Марией Семеновной домой в ноябре 45-го. И на улице этой ничего не переменилось.
Но почему-то и подумать о том, чтобы поздороваться с Лениным и пуститься по этой улице, было нельзя, как перешагнуть из жизни в окончательно чужое, книжное, мифологическое пространство, как сговориться со смертью. Еще позавчера ты мог идти вместе с Виктором Петровичем и Марией Семеновной, а сегодня уже только с героями книги. И это отчего-то было невыносимо. Никакие разговоры не клеились. Надо было оставаться одному.
И останься я в пустой комнате или гостиничном номере, всё бы и изошло в усталости и долгой ночи. Но меня определили в дом директора музея. Он сам был занят в другом месте, и оставалось только зажечь камин, как зажигали его здесь для Виктора Петровича, когда он гостил в этом доме, и отдаться на волю печали и воспоминания. С полок глядели его книги, его фотографии. Никто их специально не выставлял. Всегда я заставал их тут, разве прибавлялось число книг и старели портреты.
Скорое на утешение сердце торопилось оправдать себя тем, что вот, слава Богу, горькая весть застала все-таки не в каком-нибудь чужом месте, а в Чусовом, который был ведь не просто городом, где он прожил восемнадцать послевоенных лет, а родиной и колыбелью его писательского дара. Как Виктор Петрович любяще, а то и не очень, ни трунил над этим городом, задевая патриотические чувства его начальства, а писателем он стал здесь. Конечно, и в другом месте дар бы никуда не делся – зря что ли он еще до войны столько книжек прочитал и столько на фронте писем за всю роту девушкам и женам своих товарищей написал (“тронешь сажным котелком, чуть подпалишь для боевого духу, и пошел!”). Улыбка-улыбкой, но чтобы письма достигали сердца адресата, он сам хоть на мгновение должен был отдать им свое сердце, а ведь это уже условие писателя. Не пропал бы и в другом месте, а родился все-таки здесь!
Когда бы не мороз и не ночь, можно было пойти и навестить и вагонное депо, где он работал, и место, где стоял колбасный цех, в вахтенном журнале которого он в ночь написал первый свой рассказ, и поглядеть на дома (одного уж, правда, нет), где в разное время тес

Скачать полный текст в формате RTF