довольны, и больше всех — отец невесты: конечно, старый хитрец и в мыслях не имел отдавать дочь датчанину, ему нужно было только имя. Мои друзья ко дню свадьбы построили нам с Уалиуамб хижину. Череп Берна и оставшийся от него гербарий заняли в нашей хижине почетное место.
Потом у нас появились дети. Как все отцы йе-кйори, я ходил за именами для них в горные селения и даже дальше, в леса восточного побережья. В охоте за черепами я оказался удачливее моего отца — каждый раз приносил имена не только для своих детей, но и для племянников — моих и Уалиуамб. Соплеменники считали, что причина моих удач — жизненная сила моего нового имени. Возможно, так оно и было.
Но прошли годы, прежде чем сила имени Берн Йохансен заявила о себе по-настоящему. Через шесть лет у меня начала светлеть кожа. Происходило это медленно и незаметно — я обнаружил перемену только тогда, когда однажды сравнил свою кожу с кожей Уалиуамб. Распрямлялись и становились светлее волосы. Начались дикие боли в суставах. Тогда я не знал, чем они вызваны, и только немного позже понял, что мой скелет приходил в соответствие с моим новым обликом. Потом меня вдруг начали интересовать растения. Я часами, а то и сутками бродил по окрестным лесам, разыскивая редкие травы, часами изучал их, разглаживая вьющиеся стебли, рассматривая листья и цветы; порой откуда-то выплывали названия, и эти названия не имели никакого отношения ни к языку йе-кйори, ни к другим языкам, которые мне приходилось слышать.
Потом мне начали сниться сны белого человека.
Чаще всего это был маленький городок — красные черепичные крыши, которые утопали в зелени, каланча, шпили ратуши и собора. Я должен был попасть в этот город, но это всякий раз оказывалось невозможным: чем ближе к нему я подходил, тем более он отдалялся от меня. Я бежал, скакал на коне, взмахивал руками и летел, пускался на какие-то уловки — во сне этих уловок сколько угодно — но все тщетно. В лучшем случае мне удавалось добежать до окраинных садов — но сады эти тотчас превращались в джунгли Малаиты, светила полная луна, над журчащим ручьем дрожали бледные венчики каких-то экзотических цветов и страшные дикари с лицами, разрисованными белой краской, набрасывались на меня, размахивая длинными бамбуковыми ножами и вопя что-то на непонятном языке (во сне я не знал этого языка).
Реже снились родители Берна — эти сны были черно-белыми, вернее, бело-коричневыми, как те несколько фотографии, которые я нашел между страниц гербария. Меня самого в этих снах как будто не было. Каждый раз отец и мать были заняты какой-то домашней работой, время от времени перебрасывались несколькими словами на датском языке (во сне я понимал этот язык), иногда вздыхали и смотрели куда-то в пространство — сквозь то место во сне, где меня не было.
Но чаще других людей в мои сны приходила девушка — очаровательное белокурое существо с милой грустной улыбкой и блестящими от слез глазами. Это была Дебора — возлюбленная Берна. Ее родители отказали Берну, потому что у него не было имени — он был всего лишь бедным студентом-ботаником. Быть может, именно за именем и уехал Берн на Соломоновы острова, хотя себя он убеждал в обратном, в том, что просто бежит от Деборы, от условностей уродливой цивилизации, которые не дают соединиться влюбленным.
Вы уже поняли, что произошло: жизненная сила, которую содержало имя Берн Йохансен, медленно превращала меня в того, кто носил это имя прежде. С каждым днем я становился все меньше йе-кйори и все больше — белым человеком. Однажды, проснувшись утром, я увидел рядом с собой спящую Уалиуамб и содрогнулся от отвращения. Меня ужаснуло, как я мог жить столько лет с этим уродливым существом, любить его и называть своей женой? В тот же день я бежал из селения. Долгое время скитался по острову, скрываясь в лесах и питаясь кореньями и рыбой. Наконец, встретил белого — это был миссионер.

Священник помог мне перебраться на Гуадалканал: оттуда я попал на Новую Каледонию, затем — на материк. Здесь, затерявшись в огромном городе, я начал новую жизнь. Некоторое время, особенно сразу после побега, меня еще преследовали сны йе-кйори, но вскоре их полностью вытеснили сны белого человека. Постепенно ко мне возвращались слова, имена, воспоминания: я вспомнил не только то, что делал Берн, но и то, что он думал и что чувствовал. И сильнее других чувств, даже острее, чем боль по утраченной Деборе — это со временем все-таки прошло, во мне ныли мои корни, мой маленький черепичный Энборг. Пока был помоложе, я еще боролся с этим — нужно было много, очень много работать, чтобы накопить денег на дорогу, потом откладывал поездку под разными предлогами. Женился, теперь уже на белой, и моя новая жена до самой своей смерти не узнала, кем я был на самом деле. Теперь, когда я снова один, и смерть уже не за горами, Энборг все-таки победил. В этой папке все, что я везу с собой на родину и заберу на тот свет”.
При этих словах он достал потертую кожаную папку и вынул из нее нечто, отдаленно напоминающее старинный семейный фотоальбом. Я бережно открыл альбом. Это был гербарий. С его пожелтевших страниц своими сухими глазками смотрели диковинные цветы растений, сорванных полвека назад под созвездием Южного Креста. Внизу под ними стелилась плющом выцветшая латынь...
С тех пор прошло много лет: Берна Йохайсена, должно быть, давно уже нет на свете. Однако я часто, и с годами все чаще, ловлю себя на мыслях о нем. И каждый раз, когда я о нем думаю, я как будто вижу Берна: сутулый сухонький старичок идет через поле к утопающим в зелени садов красным черепичным крышам маленького, почти игрушечного городка. В его робкой походке, в худеньком бритом затылке, в папке с гербарием под рукой есть нечто такое, от чего мне на глаза наворачиваются слезы.
Прежде мне казалось, что это душевное волнение вызвано некоей общностью наших судеб, — ведь эта книга, которую вы теперь читаете, по сути дела — такой же гербарий, собрание диковинных цветов, сорванных в разное время под разными широтами. И Берн Йохансен — всего лишь засохший цветок на одной из его страниц. И не за горами уже время, когда я, такой же робкий, маленький и неприкаянный, с почти таким же гербарием под рукой, предстану перед Господом — и этот гербарий один будет свидетельствовать за меня перед грозным Судом Его.
Так я думал раньше. Но теперь, когда время летит все быстрее и все меньше его остается, я понял, что это не так. Потому что всякий раз, когда я думаю о Берне, я думаю о родине. О моей далекой родине, которую я, как и он, оставил еще безусым юнцом. И чем ближе смерть, тем сильнее я ощущаю то, о чем говорил Берн, — во мне все нестерпимее болит она, моя родина, меня все неодолимее тянет — быть может, уже не “на”, а “в” — родную землю. Потому что я понял это, возвращаясь к рассказу Берна Йохансена — то, чему мы приписываем эту боль и называем нашими корнями — на самом деле вовсе не корни. Это — щупальца, которыми, где бы мы ни были, это чудовище достает нас, хватает и втягивает в свою ненасытную черную утробу.

г. Челябинск
№4, 1995 г.