Иван АНДРОЩУК

ГЕРБАРИЙ

Одно время, пока не постиг истинной природы вещей, я много путешествовал. Из этих путешествий я привозил истории одну удивительнее другой: по крайней мере, такими они мне тогда казались. Вот одна из них: ее рассказал мне пожилой человек, с которым мы плыли в одной каюте из Сиднея в Лондон.
“Меня зовут Берн Йохансен: я ношу это имя пятьдесят лет, хотя всего мне уже под семьдесят. Я возвращаюсь на родину, в небольшой городок Энборг на севере Дании. Там, скорее всего, я уже не застану ни друзей, ни знакомых, ни родных — я ведь был одним ребенком в семье. Да и сам Энборг теперь, наверное, стал совершенно другим — я ведь не был в нем полвека. Спросите, зачем же тогда возвращаюсь? Бог весть. Что-то тянет туда. Это — как боль. Бывает, болит нога, зуб ноет. Так у меня болит Дания — и с приходом старости эта боль становится все острее и невыносимей.
Как я уже сказал, я не всегда был Берном Йохансеном. Было время, когда я и знать ничего не знал ни о Дании, ни об Энборге. Родился я в лесном селении йе-кйори на людоедском острове Малаита. Род моего отца происходил от арековой пальмы, мать принадлежала к тотемному обществу собаки. Но не пытайтесь найти в моем облике папуасские черты: их нет. События, которые произошли полстолетия назад, многое изменили. Тот, кого вы видите перед собой — Берн Йохансен из Энборга, а не безымянный уроженец Соломоновых островов.
Я не случайно сказал “безымянный”: дело в том, что у меня раньше действительно не было имени. Когда отец и другие мужчины племени отправились за именем для меня в селение горных людей, их встретили отравленными копьями. Горные люди откуда-то узнали о готовящейся охоте за именами и устроили засаду. Нас с матерью, согласно обычаям племени, забрал к себе брат отца. Мать вскоре умерла, и я остался один в большой чужой семье.
Здесь я не чувствовал себя пасынком — родители не делили детей на своих и чужих, и даже странное прозвище Игису, Безымянный, которым меня окликали, не казалось чем-то обидным. Детские годы мои ничем не отличались от детских лет любого папуасского мальчика: те же друзья, те же игры, те же запреты и тайны. Словом, пришло время, и меня, как и других юношей моего возраста, перевели в мужской дом.
Вскоре я влюбился в девушку по имени Уалиуамб. Уалиуамб была редкой красавицей и дочерью вождя нашего селения. Ее отец, казалось, не возражал против нашего брака — и я начал готовить свадебные подарки.
Но случилось так, что как раз в это время в селение пришел белый человек. Его звали Берн Йохансен, и был он немногим старше меня. Берн попросил разрешения пожить с нами некоторое время. О себе он сказал, что пришел собирать и описывать травы и деревья, растущие в наших лесах. Вождь встретил гостя радушно и даже назначил ему проводника: выбор пал на меня.
Первое время мы с Берном посмеивались друг над другом — он не мог воспринимать всерьез некоторых обычаев нашего племени, точно так же и я хохотал до слез над некоторыми ритуалами белого человека. Но вскоре мы научились понимать друг друга и относились к разного рода странностям скорее с сочувствием, чем с терпимостью. Так, я с увлечением помогал ему находить редкие цветы и травы — хоть это и не занятие для взрослого, тем более для мужчины. Целыми днями, а то и по нескольку дней, я водил его по тайным тропам, разыскивал в лесной глуши и на склонах гор редкие растения и рассказывал легенды о том, как они появились в наших краях. Наши находки приводили его в восторг, однако над рассказами он только подшучивал. И зря: если бы Берн Йохансен хоть немного вник в наши предания, он не был бы так беспечен.

Однажды в селении Берн обратил внимание на играющего мальчугана: ему было уже лет шесть, и кожа его заметно посветлела. Берн спросил меня, как зовут этого мальчика. Я уже знал, что белые дети не охотятся за именами, поэтому, не задумываясь, назвал имя и добавил, что в нашем селении много белых детей. Берн удивился: “К вам, наверное, приплывал корабль с белыми людьми?” — “Да, — ответил я, — шесть лет назад у нашего берега стояла большая лодка белых людей”. Берн расхохотался. “Эти люди, — сказал он, покатываясь со смеху, — были мои соотечественники”. Честно говоря, смешного было в этом очень мало.
Тем временем истек срок моего сватовства: в назначенный день я пришел к вождю со свадебными подарками. Но вождь не принял подарков. “Не сердись, Игису, — сказал он. — Ты хороший парень и прекрасный воин, но я не могу отдать дочь тому, кто не защищен жизненной силой. Жизненную силу дает человеку только имя. Моя дочь Уалиуамб станет женой человека по имени Берн Йохансен”.
Трудно передать, каким ударом были для меня эти слова. Однако выбора у меня не было. Я разрисовал лицо белой краской, сел у порога мужского дома и со слезами на глазах запел ритуальную песнь. Вечером ко мне подошел Берн Йохансен. Он удивился, увидев меня в столь унылом состоянии, и спросил, чем оно вызвано. Я передал ему мой разговор с вождем. И сказал, что очень люблю Уалиуамб. Выслушав меня, Берн очень развеселился. “Успокойся, — еле выговорил он сквозь смех. — Мне не нужна твоя девушка. Уалиуамб никогда не станет женой человека по имени Берн Йохансен”.
Ночью я разбудил Берна и спросил, не хочет ли он увидеть цветок ботем, которого еще не видел ни один белый человек. Берн сказал — да, но почему среди ночи? Давай подождем до утра. Я объяснил, что ботем цветет только ночью и только один раз в году — сегодня как раз такая ночь. Не успел я договорить, как Берн уже собирался. Через несколько минут мы были в пути.
Луна в ту ночь была белой, как лицо воина, вышедшего на охоту за головами. Мы пошли на ее свет, ибо именно в этом направлении всегда уходили охотники. Один только раз, шесть лет назад, луна светила им в спину. Тогда в той стороне, на воде, стояла большая лодка белых.
Я шел впереди и тихо напевал. Если бы Бери внимательнее отнесся к нашим обычаям, он бы понял, что это за песня и куда мы идем. Но он ни о чем не подозревал.
Мы прошли лес: дальше была открытая местность, за которой начинались владения горных людей. Здесь, в долине, прячась в высокой траве, журчали ручьи, бежавшие с гор к побережью. На берегу одного из них цвел ботем. В том, что я сообщил об этом цветке Берну, была только часть правды: его еще действительно не видел белый. Но не потому, что он столь редок — просто белым, которые забредали к нам прежде, было чихать на цветы. И сегодняшняя ночь была, конечно, не единственной в году — просто ботем цветет только в полнолуние. Я привел Берна на место и показал куст ботема, свесившегося над водой. Берн пошел впереди: послышалось его удивленное бормотанье, и вскоре он уже ничего не видел и не слышал вокруг себя. Я выхватил бамбуковый нож: конечно, железный, который мне подарил Берн, был острее и надежней, но обычаи племени должны быть соблюдены.
В моем рассказе я опускаю многие подробности, которые с гордостью повторял бы (и повторял, рассказывая соплеменникам) молодой йе-кйори. То, в чем папуас видел гордость, в белом вызывает ужас и омерзение. Короче говоря, в селение я возвращался уже один — если не считать головы Берна Йохансена, которую я нес под мышкой.
Утром я с моим трофеем отправился к колдуну. Выслушав мой рассказ, колдун подумал и сказал, что череп Берна Йохансена раздобыт с соблюдением всех ритуальных требований йе-кйори. Теперь это имя и жизненная сила, которую оно содержит, принадлежат мне. Тут же был совершен ритуал присвоения имени.
Так я стал Берном Йохансеном. Вскоре состоялась свадьба — прекрасная Уалиуамб стала моей женой. Все были