Вадим МАКШЕЕВ

И ЗАРЫДАЕТ
НА ПУСТЫРЕ
ОДИНОКАЯ СКРИПКА...

Порой у меня возникает странное ощущение, что детство и отрочество мои совпали с детством и отрочеством моих родителей. Разумеется, всё у меня было иначе, совсем, совсем по-другому. Но, старея, я все острей чувствую их время, их эпоху. Чернильница с похожей на купол церковки латунной крышечкой, серебряная ложечка с чьей-то монограммой, чайная чашка со стершейся позолотой на ободке пробуждают в моей душе что-то до боли трогательное и близкое.
Будучи подростком, я познавал историю и природоведение по тем же книгам, по которым познавали их мои родители, в школе учил наизусть те же стихотворения, которые когда-то выучивали они, я читал те же, кажущиеся сегодня наивными, повести, которые читали в том возрасте отец и мама. Нет, их книги остались в покинутой ими России, но такие же после революции и гражданской войны были в книжных развалах на булыжных площадях нарвского и тартуского рынков, где я бывал с родителями. Книги, изданные в типографиях Сытина, Ефрона, А.Маркса, фолианты “Золотой библиотеки”, потрепанные томики приложений к “Ниве”, разрозненные комплекты журналов “Задушевное слово”, “Мир приключений”, “Вокруг света”... Страницы их несли отпечаток прошлого, невыветрившийся запах прежних библиотек, прежней жизни. Но некоторые уже слабо пахли тленом...
Всё вокруг изменилось, было другим, жили мы не в России, но привнесенное в мою жизнь прошлое моих родителей было частью уже моего детства.
Когда вижу репродукции картин великих мастеров эпохи ренессанса или портреты, рисованные русскими живописцами восемнадцатого и девятнадцатого столетий, я преклоняюсь перед их талантом, однако, запечатленные ими лица, одежда, драпировки, окаймленные багетными рамами натюрморты — всё это для меня нечто холодное, застывшее в давнем прошлом. Но вот разглядываю в чьем-то семейном альбоме фотографии, сделанные в начале нашего века, и начинает казаться, что и сам я из времени, запечатленного на этих, уже бледнеющих фотографиях, и черно-белого кино, в котором оживают фигурки куда-то торопящихся людей, беззвучно скачущие лошади, потряхивающиеся экипажи, дымящие паровозы, словно склеенные из реек аэропланы в давным-давно растаявших облаках... Начало двадцатого века, канун великих потрясений, чья-то молодость, чье-то детство... Сколько раз будешь смотреть старую киноленту, столько раз опять и опять будет возникать на полотне экрана всё то же —в ту же сторону, всё туда же будут идти люди, скакать кони, мчаться автомобили, лететь аэропланы. Никого не возвратить, никого не предупредить, никого не вернуть... Ничего не предотвратить.
Есть у меня с десяток случайно попавших ко мне дореволюционных почтовых открыток с видами городов под ярко-голубым небом, репродукциями картин и типичными для русского стиля рисунками Елизаве

ты Бём. Не знаю ни тех, кто отправлял эти почтовые открытки — “саПе р051а1е”, ни тех, кто получал те послания. Старые фотографии, исчезнувшие наименования улиц, ушедшая в небытие форма общения...
1914 год, 14 апреля, С.-Петербург, Малая Охта, дом церкви св.Магдалины, Ея Высокоблагородию Людмиле Сергеевне Щегловой: “Приближается тот день и час, когда Вы разрешили мне увидеться с Вами, т.е. суббота 19-го. Восемнадцатого проваливаюсь по анатомии, а вечером иду с горя в Народный дом на Дон-Кихота с Шаляпиным. Сегодня встретил Борнемана, он спрашивал, давно ли я Вас видел. Я ответил, что 23 марта, т.е. на опере. Надеюсь, Вы меня не подведете. Пока желаю Вам самого наилучшего и жду ответа с обусловлением часа и места. До скорого свидания. Ваш В.”
На лицевой стороне рисунок из цикла “Времена года” — прислонившаяся к березке деревенская девчушка, весенние проталины, вербочки, в небе возвращающиеся с юга птицы. Апрель четырнадцатого, последняя весна перед первой мировой войной. Во дворцовых особняках уже разыгрывают “Русскую карту”, государи обмениваются посланиями, через два месяца прогремит роковой выстрел в Сараево, и Европа ощетинится штыками. Но пока еще жизнь миллионов людей идет своим чередом.
Ея Высокоблагородию Людмиле Сергеевне Щегловой: “Поздравляю милую именинницу с днем Ангела. Дай Вам Бог быть всегда любимой...”
Во всех сословиях в России, кроме дня рождения, отмечали тогда день Ангела — святого, в честь которого наречен человек при крещении. И веровали, что поставлен к каждому Господом Ангел-хранитель: “Ибо Ангелам своим заповедует о тебе охранять тебя на всех путях твоих”.
Еще открытка туда же, на Малую Охту. Несколько что-то значивших лишь для двоих укоризненных слов: “Милая! Не нужно быть мещаночкой. Зачем?” На лицевой стороне Ангел, но Ангел зла — картина Зичи: “Печальный Демон, дух изгнанья”.
1914-й год, 27 июля. Из Нарвы. Ея Высокоблагородию Олимпиаде Петровне Молчановой: “Дорогая мама! Поздравляем Вас с днем Ангела. Желаем всего наилучшего, главное — здоровья... Пишу, а руки трясутся. Боимся войны и что возьмут Колю или Анатолия. Все плачут...”
На открытке вид Нарвы, мост через реку — арочные пролеты, чугунные перила с гербами города, в котором кода-то я буду учиться. Но это будет потом — нарвская гимназия, любимая гимназистами и гимназистками беседка на обрыве Темного сада, последняя довоенная весна военного сорок первого... А на почтовом штемпеле июль четырнадцатого, через четыре дня Россия объявит войну Германии, наденут шинели сотни тысяч чьих-то сыновей, мужей, отцов. А пока к поздравлению короткая приписка: “Боимся войны... ”
1916-й год, 14 августа. Петроград, Малоохтинский пр., д.53, кв.II. Ея Высокоблагородию Нине Сергеевне Щегловой: “Привет шлю с дороги, еду на позиции. Нехорошо Вам, Нина, не держать своего слова. Всего наилучшего!” Дальше что-то зачеркнуто. Подпись разобрать нельзя.
Два года уже длится война, на запад идут воинские составы с живыми и невредимыми, обратно везут изувеченных. Россия в военном, Россия в скорби. Миллионы убитых, раненых, пленных... Но ни одна война, в которой участвовала Россия; не была затем столь опо