Николай КОНУСОВ

ПРЕСВЯТАЯ

                 — “Мои жилы иссякнут, мои кости высохнут, но голос — голос оставит мне судьба!..”

Мария устала. От этой проклятущей работы, от всего. А тут еще погода как назло испортилась: дожди и дожди.
Она лежала в темноте с открытыми глазами, вслушиваясь в заполошную дробь капель о стекла. Еще три дня назад стояла теплая, хорошая погода; ребятишки бегали в рубашонках, и вдруг — на тебе! Холод, дожди. А вместе с ними — тоска. Убежать от которой — не убежать. Будет сидеть у тебя в груди — пока не надоест. Пока не придет какая-нибудь перемена: или гулянка, или гости, или просто так — нагрянет на порог веселое настроение.
Ни с того ни с сего Мария рассмеется вдруг — до слез! Если в избе есть кто в это время — будут хлопать глазами, удивляться.
— Вам не понять! — махнет рукой. И снова — смех! Чистый такой, с озорством. Будто счастья хлебнула с целую пригоршню и опомниться не может. Хоть плачь, хоть караул кричи — нипочем!
Ни одного грубого слова, ни беды, ни горя. Счастливая!.. Хоть и платье выцветшее, и сапоги неуклюжие — протекают, и жакетка ношеная-переношенная, в молоке и телячьих слюнках. И сама она уже не первой молодости: лицо в морщинах, в волосах седина, но фигура — плотная, деревенская. Стоит посреди мира нашего — и смеется, смеется! И не знаешь: смеется над нами или над собой? Или радуется, что так хорошо вокруг? Или будущее видит? Только ей одной известное?..
И смех пройдет, оборвется. И опять охватит тоска... Окаменеет Мария, не шелохнется. Жутко, нелюдимо вокруг. Только дождь все стучит и стучит. Мелко, быстро, как в барабан, когда на казнь идут...
“ Как глупо жить, — думает. — Живешь, живешь, бегаешь день и ночь, что-то делаешь: детей рожаешь, ростишь, на гулянках пляшешь. И вот — сердце остановилось, тело охладело. Положили в гроб: все плачут, причитают, несут, хоронят. И стоит крест, гниет помаленьку. И уже забыли все — словно не жила.”
Тоска давит. Жаль себя. В глазах слезы — будто в озеро нырнула, и оно накрыло — не выпускает.
Она поворачивается набок. Нащупывает рукой край простыни, вытирает глаза. “Дура и дура. Чего расплакалась-то? Умирать не хочется? Вечно жила бы, да? А того не знаешь, что даже цари, министры всякие... У них — и докторов вокруг куча, и лекарства разные, женьшень пьют... А я? Кто? Телятница... Если только дети вспомнят. Да добрые люди.”
Теперь уже все равно. Тоска исчезла, пришло безразличие.
Посмотрела на детей. У Кольки одеяло сбилось, он жмется, жмется к Витьке, ногами сучит. “Ничего, не замерзнет, еще не так холодно будет...”
В окне светлеет, надо вставать, собираться на работу. “Хоть бы дождь этот чертов утих, что ли!.. Да... где же я положила деньги?”
Вчера она заняла их у соседки. Свои кончились, — потому что купила ботинки младшим, шапку Егорше. “Кажется, под клеенку их сунула?.. — медленно перебирает в памяти прошедший день. — Или за божничкой?..”

Стряхнула с себя дрему, отбросила одеяло, встала. Оделась, не включая свет, чтобы не разбудить ребятишек. В кухне налила стакан молока, достала хлеба, огурцов. Наскоро поела, плотно прикрыла за собой дверь.
На улице никого. У Белоножихи горит свет — тоже собирается на работу. Идти противно: грязь, лужи.
— Чвак!.. Чвак!.. — отзывается дорога.
Она старается идти по обочине, где трава, а то можно поскользнуться. Тогда придется возвращаться, переодеваться.
Около телятника встретилась с Дуськой Арамачевой.
— Здорово.
— Здорово. Как погодка, ничего? Я два раза чуть не растянулась! Один раз поехала-поехала, прямо в лыву! Вот была бы потеха: искупалась спозаранку, — смеётся Дуська. Вместе заходят в помещение. Мария долго возится с дровами: сырые.
— Не могли вовремя, в сухую погоду привезти! — сердито отрывает узкие ленточки бересты с припасенного для растопки полена. Толстобокая железная печка накаляется, от нее пышит жаром. Мария привычно носит в котел воду. Немного погодя сыплет туда муку, добавляет обрата.
— Ну, как спалось, мои милые, — подходит к телятам. — Не продрогли? Как бы не простудиться вам, не заболеть. Сейчас надо сытно пить, есть. А я уж постараюсь — чистенько будет.
Телята жадно пьют, никак не хотят отдавать даже пустое ведро — лижут, скребут его шершавыми языками. Она дает им немного побаловаться , потом быстро убирает ведра. Телята — вслед, тычутся в руки, подол. Пока не захлопнет дверцу.
Кормить — не чистить. Гораздо легче. Чистить в телячьих клетушках тяжело. Пока выкидала весь навоз — руки, ноги свинцом налились.
Пришла домой, села на лавку, не раздеваясь.
И опять тяжело на душе. Заботы лезут в голову, хоть закрывай глаза на все: на работу, семью — и беги!
...Ей давно хотелось побывать на юге. Где жарко-жарко! Деревья диковинные, море — гляди не гляди, а другого берега не увидишь. Жирафы с длинной-предлинной шеей носятся, никакого им дела нет ни до кого. А еще хотелось встретиться с людьми, поглядеть, как они живут, чем занимаются? Они, наверное, такие веселые, душевные. А плясать пойдут, как в огне горят: вертятся, извиваются, в барабаны лупят ладонями. Пожила бы там, успокоилась. Вернись в деревню — люди бы не узнали. “Помолодела, поправилась, — говорили бы кто с радостью, кто с завистью, — теперь что не жить, здоровья хватит!” А она бы только улыбалась и шутила. На гулянки бы ходила, плясала, пела.

Скачать полный текст в формате RTF