И дождался повести “Живи и помни” — лучшей, на мой взгляд, вещи из всего, созданного В. Распутиным. Когда-то я писал предисловие в “Роман-газету” к этой повести и изо всех сил старался подстроиться к хору критиков, не повредить повести и автору, городил что-то насчет верности Родине и долгу, осуждал отступничество, отдавал должное страданию и величию русской женщины. И в повести все это было и есть, но мне-то хотелось заглянуть и за борт ее, подумать и потолковать о том, о чем и сам автор, быть может, не подозревает, что почувствовал, нащупал интуитивно. А “нащупал” он ту грандиозность трагедии, по сравнению с которой истории Мадам Бовари или Анны Карениной — бумажные игрушки, и бабёшки эти с жиру бесятся, и страдания их той же Настёне покажутся блажью иль порчей, на самих себя напущенной.
Эта повесть о том, как исказилось, в провальную даль ушло человеческое общество вообще, а российское в частности. Оно до того преуспело в огрублении нравов, в уничтожении нравственного начала в человеке, что вот уж и читатели плачут, но хором орут: “Ишь какие! Задумали от всего народа жить отдельно и быть счастливыми. Нет, ты страдай вместе со всем народом, неси его крест, терпи его долю”.
Но они, герои-то повести, и страдают, и терпят, да люди-то на свете все разные, и не бесконечно их терпение, будь армия почеловечней, общество — помилостивей, оно бы время от времени ослабляло хоть на время нагрузку на работника и солдата. Но если за одно лето сдано в плен три миллиона человек, осенью под Вязьмой окружено пять армий, и им было приказано самим спасать себя, пробиваться из окружения — до милосердия ли тут...
Обжившись в своей части, в своем взводе, мы, бойцы, сами или командиры наши давали человеку поспать, умыться, выжарить вшей — и снова годились в работу, снова годны были исполнять боевые обязанности. И дай тому же Гуськову краткосрочный отпуск — повидаться с родными, повстречаться с женой, помыться в бане, поуспокоить плоть и выспаться, так он, все умеющий, здоровый мужик, исполнял бы свои обязанности с удесятеренной силой, любил бы жену, родителей, дом родной еще крепче. Но это невозможно было сделать. Мы, русский народ, исправляя ошибки вождей и полководцев наших, должны были воевать до полного изнурения, тащить послевоенный воз до предельного истощения...
Вот мы и истощились, надорвались, издержались и, когда предоставилась возможность самим исправить и наладить жизнь, сил и мужества у нас уже не нашлось. Лучше бы уж, как прежде, пёхом вперед до самого края, до последней возможности, пусть под конвоем, пусть в ярме с заткнутым ртом и полупустым брюхом, уныло, но зато спокойно к закономерному концу...
“Ишь! — ухмыльнутся иные мои “доброжелатели”, какой храбрый стал!”
Нет, не храбрее того, что был, и не умнее — годы и горести делают свое дело, к смирению взывают, к удалению в самого себя. А в самом себе разбираться — ох какое неподъемное, тяжелое дело! Это вон критик Прохановского разлива Владимир Бондаренко сходу, хоть в ком, хоть в чем разберется и оценку выдаст, и концепцию свою утвердит еще раз, громко, безапелляционно и по-борцовски сильно. Ну, за то он и зовется красно-коричневым, на то он и борец за народ, на то он и патриот. А нам, старым, битым солдатам доковылять бы до того места, где нет ни борьбы, ни стонов, ни печалей, ни болезни, ни бед российских, а “жизнь бесконечна”.
Хочу, как старый человек, давно уже переваливший нынешний распутинский возраст, сказать Валентину Григорьевичу, что десятилетия в старости не замедляются, бегут еще стремительней, и надо бы использовать их с толком, поработать, пописать. Мы, его старые почитатели, товарищи по цеху, пусть и бывшие (как считают некоторые “доброжелатели”), и читатели его, ждем не речей, не махания руками, не патриотических подвигов, а повестей, рассказов, ибо только то, что сделано, написано на бумаге — и есть истинный труд, в котором, кстати, и патриотизм, и все прочие чувства любви к своей Родине и ее истерзанному наро

ду он умел куда как славно изображать. И, надеюсь, еще не разучился это делать. А все остальное – “суета суёт”, как говаривал покойный мой приятель, незабвенный Анатолий Дмитриевич Папанов.

Маргарита НИКОЛАЕВА

ПРИЗЫВ В “РАСПУТИНСКУЮ” ПРОЗУ

В чем сила воздействия произведений писателя на нас, читателей? Воплотил ли он в них темы, до него не выдвигавшиеся? Таких небывалых тем нет. Есть ли в судьбах его героев что-то исключительное, в характерах — что-то необыкновенное? Тоже нет, пишет просто, ясно, что называется, с душой? Мало ли повестей, рассказов пишется куда как просто, даже с явно ощутимым желанием быть своим в доску, расшибиться в лепешку перед читателем, — ан нет, оставляют они нас равнодушными.
Так в чем же дело? В феномене настоящего искусства, в естественной, привычной связи подлинно художественного слова с душой человека.
Призыв в “распутинскую” прозу не может, не должен быть остановлен, считают умные преподаватели литературы, упорные родители, которые еще не разучились читать, ценить книгу, и конечно, библиотекари.
И у каждого, кто вводит нового молодого читателя в художественный мир мастера слова, есть свой резон. Речь о многообразии читательских оценок, о том, что у каждого есть “свой” Распутин.
Чрезвычайно интересными поэтому представляются “случившиеся” недавно в Красноярской городской библиотеке имени Горького по инициативе ее директора, страстного любителя литературы Л.П.Бердникова, беседы с читателями о творчестве автора “Последнего срока” и “Прощания с Матерой”. Побуждая своих коллег к расспросам, директор подчеркивал: вызывать на разговор нужно приветливо, уважительно, без какого бы то ни было нажима. Тайный “социологический” опрос, мимолетные, вроде бы ни о чем, беседы дали удивительную пищу для размышлений.
— В нем есть какой-то магнетизм, какая-то особенная сосредоточенность, — сказала женщина — инженер. С полки стеллажа (в библиотеке открытый доступ к книгам) она достала сборник повестей Распутина и прочитала: “И опять наступила весна, своя в нескончаемом ряду, но последняя для Матеры, для острова и деревни”...
— Вы понимаете: и опять весна в своем нескончаемом ряду, но последняя...
Молоденькая библиотекарша, рассказывал потом директор, чуть не в первый раз в жизни наглядно поняла, как от настоящего писательского слова можно испытать восторг, полноту чувств.
— Трудно поверить, но факты — вот они. Еще больше двадцати лет назад Астафьев и Распутин предупреждали: жизнь куда-то не туда пошла — губим реки, вырубаем лес, чисто варвары, — сказал преподаватель вуза. — И что же имеем сегодня? Кармана нету, везде нужда нужду давит.
— Моя мама родом из Усолья Сибирского, что в Иркутской области. Для нее Распутин — свет в окошке. И особенно, знаете, почему ? Из-за старух, кого мы подчас в упор не видим. Хоть Анна, хоть Дарья — это же великие женщины, если задуматься. “Посадить” такую в телевизор, дать ей сказать — это же фурор будет, сенсация. Куда там Гайдару или Чубайсу до них, “звезд экрана” любых затмят. А у нас на экране игры какие-то полубезумные (сотрудница научно-исследовательского института).
— А я Распутина узнала и полюбила, когда посмотрела фильм “Уроки французского”, потом уж нашла, прочитала тот рассказ. Помню еще
“Рудольфио”, “Наташу”. Помню, с каким трепетом я и мои подруги в студенческом общежитии читали рассказы “Что передать вороне” и “ Век живи — век люби” (заместитель директора коммерческой фирмы).