Анатолий ЯНЖУЛА

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ЖИЗНИ

Часть 1.

И все-таки, Машков напился. В одиночку, как алкоголик. Раньше, если он и пил, то в основном для веселья, а если уж точней, то для снятия комплексов, потому как трезвым веселиться в компании совершенно не мог и сидел как истукан. А иной раз, и для бесстыдства, когда это касалось женщин. Но почти всегда в норму.
На этот раз пил для глухоты, и до бесконечности. Налил в себя столько, что полностью потерял ощущение внешнего мира. Глухая, хотя и зыбкая, но черная непроглядная тьма. Ощущение легкой, кратковременной смерти. Все остается там, за порогом, и в этот мир не берется ничего. Ни печалей, ни беспокойств, ни забот. Ничего!
Рано утром, не было еще и пяти, вынырнув из небытия, Машков долго лежал не открывая глаз. “Ну и что? И что ты себе доказал? Ты думаешь так можно спрятаться от неминуемого, называемого, “старость”. Тогда лучше умереть по-настоящему. Практически то же самое. Нырнул – и не выныривай”.
Машков открыл глаза, тупо уставился в потолок. Трещины на давно не беленом потолке сходились и расходились, сплетая сложный узор философии случайности и закономерности. “Интересно, сколько мне осталось жить? На что рассчитывать? Ну что ж, посчитаем... Мне почти сорок пять, и если учесть, что среднестатистическая жизнь мужиков в России, где-то около шестидесяти с небольшим, то не так уж и мало. И если просто лежать, глядя в потолок, и ждать смерти, то пятнадцать лет вряд ли вытерпишь. А значит? А значит, надо вставать. А надо ли? Валенсия предложила искать истину в себе. А я не нашел. И где она, не знаю. Так может, не вставать. Лежать так, пока не сдохну”.
Ему казалось, что когда он встанет, да нет, как только чуть-чуть шевельнется, его голова взорвется как граната. Он даже представил себе эту гранату, в рубчатом корпусе, с затертой зеленой краской по краешкам рубцов, и чекой, наполовину вынутой из корпуса взрывателя. Больше чем наполовину. Чека уже свесилась, и только самым краешком держится за счет разжатых усиков. Стоит к ней лишь прикоснуться... и через три секунды – взрыв. Оглушительный, с яркой вспышкой.
Что там будет через три секунды, Машков не хотел думать. Николай Михайлович решил просто не шевелиться, пока острота ассоциации не затушуется. Незаметно заснул.
И сразу пришел сон. Вначале удивительно чистый и прозрачный.
...Валентина-Валенсия, в легком, почти воздушном, белом как облако платье, скользящей походкой ходит вокруг него. Николай Михайлович, нет, еще просто Николка, маленький пацанок Николка, как звала его мать, сидит на лужайке среди белых ромашек. Сидит, смотрит, улыбается. На душе тихо, тепло, уютно. Воздух свеж. Запах ромашковой пыльцы. Валентина, пританцовывая ходит по кругу, Николка следит за ней, по

вертывая голову, и, перехватывая ее взглядом, когда она уходит за спину. Длится это долго, бесконечно. Круги все шире, шире, и вот когда она очередной раз ушла, с другой стороны появилась уже в черном платье, все так же улыбаясь и легко отталкиваясь ногами. Несмотря на ее улыбку, Николке стало тревожно. Он не любил черных одежд. Когда мать надевала черную блузку, или жакет, она сразу походила на работниц, которых рисовали на плакатах по охране труда, и всяких социалистических соревнованиях, и женщины там были всегда суровые, с тусклыми взглядами. К следующему выходу со спины, Николка уже приготовился. И не зря. Валентина-Валенсия вышла без улыбки. Рот сжат, глаза колючие. “Мама, мама, ты чего?”
Почему мама? Она нисколько не похожа на мать Николая Михайловича. Странно... Она пригрозила Николке пальцем. Кося взглядом и следя за ее превращениями, Николка с ужасом заметил, что и ромашки тоже стали черными. Середина желтая, а лепестки сажно черные. И запах! Резкий, плотный, насыщенный. Новый круг, и Валентина, медленно заваливаясь на спину, тихо заскользила вверх. “Мама, мама, ты куда?” Николка попытался вскочить, и побежать вслед, но ноги не слушались, как это бывает во сне. Валентина все выше, выше, вот уже видны ее ступни, в прохудившихся на пятках чулках. Смотрит зло, гримасничая, отмахиваясь от Николки обеими руками. Николка крикнул еще с отчаянием, что есть силы... и проснулся.
Да... Возвращение в этот мир было более мучительным, чем его ухарский уход. “ Алкаш ты поганый, Коля. Или уж подыхай по настоящему – или живи. А так мучаться — ни себе, ни людям”.
Сколько стоило сил подняться с постели, помыться-побриться и практически на автопилоте дойти до работы, знают только внутренности головы Николая Михайловича. Машков сидел с напряженным лицом и сжатыми в ниточку губами. На душе полный мрак. “И на хрена мне такая жизнь”. — В который уже раз, настырная, как осенняя муха, мысль прилипчиво тюкала в висок. – “Разве это жизнь. Судороги, а не жизнь”. Михалыч еще раз вздохнул тяжело, с подстоном, себя жалеючи, и замер, прислушиваясь к напрочь порушенному организму.
“Нет... Еще один такой срыв, и подохну... подохну, как собака” – Николай Михайлович осторожненько вздохнул. “Тоже мне, орел. Нашел чем душу лечить. Хотя с другой стороны... Ну и помру, ну и что? Когда-то же все равно придется. Годом раньше, годом позже... Похоронят, думаю, благопристойно, с музыкой. Заработал. Медаль “За доблестный труд” на подушеч

Скачать полный текст в формате RTF