Олег КОРНИЛЬЦЕВ

ОБИЖЕННЫЙ
ПРОВИНЦИАЛ

О том, что есть такой писатель — Сергей Довлатов, мы с женой узнали только в 1990 году. Я принёс из библиотеки прошлогодний “Октябрь” с его рассказами.
Это было зимой, а весной мы поехали в Ленинград. Довлатовский рассказ “Шофёрские перчатки” мы уже знали.
Действие в “Шофёрских перчатках” происходит в Ленинграде. Герой — журналист по фамилии Шлиппенбах, утверждает, что его предки упоминаются в исторических документах. Он постоянно таскает с собой однотомник Пушкина и всем, и каждому лающим голосом выкрикивает:

Пальбой отбитые дружины,
Мешаясь, катятся во прах.
Уходит Розен сквозь теснины,
Сдаётся пылкий Шлиппенбах...

А у нас в Ленинграде был знакомый журналист и тоже — Шлиппенбах, который, действительно, говорил, что предки его шведские дворяне, и, вроде бы, по линии того самого Шлиппенбаха.
Правда, до этой поездки я знал его только по рассказам жены. У неё в Ленинграде, в Сестрорецке, жила подруга, которая работала в многотиражке. Редактором этой многотиражки был как раз Шлиппенбах.
Когда жене случалось рассказывать о нём, ещё до того, как прочитали Довлатова, она, упоминая о его заморском происхождении, начинала с преувеличенной значительностью покачивать головой, а глаза при этом сияли улыбкой. Тут были и ирония, и снисхождение к такой понятной слабости Юры Шлиппенбаха, и ирония к нашей человеческой слабости. Потому что, как бы там ни было, а нас приятно возбуждало, что среди наших знакомых, поголовно пресного разночинного да рабоче-крестьянского происхождения есть, возможно, такой необыкновенный. И знатный, и швед, и у Пушкина целых три слова.
Литературная культура русской сибирской провинции — очень книжная культура, как ни странно это звучит. Действие в классических произведениях происходит почти всегда за Уралом, в столицах. А у нас — ни Медного всадника, ни Ясной Поляны. Даже Мценского уезда нет. Ни событий, ни мест, освященных великими текстами или связанных с именами их создателей. А тут, возможно, была живая волнующая связь.
Но лишь в этом месте рассказа о знакомом её подруги жена смягчалась. Остальное же повествование выдерживалось в язвительном тоне. Даже не повествование, а несколько небрежных слов. У подруги были какие-то сложные, до сих пор тянувшиеся отношения с этим Шлиппенбахом...
Правда, следует заметить, что в отношениях: мужчина-женщина, в рыцарском, в морально-нравственном смысле, — в таких отношениях, по глубокому убеждению моей жены, образовавшемуся, видимо, из её опыта и опыта её подруг, — мужчина на высоте быть не мог. Вообще, любой мужчина. Здесь не помогло бы даже если бы Шлиппенбах в предках имел не

то что шведского генерала, а самого Карла XII. Никто из знакомых мужчин, например, о профессиональной деятельности которых она отзывалась с уважением и, бывало, с уважением исключительным, — если речь заходила о том, какие они рыцари со своими жёнами и подругами, — у неё всегда находилось соответствующее словечко. И, куда деться, звучало оно убедительно. Потому что всегда было очень конкретно.
Странно, когда прочитали рассказ, мы всего лишь перемолвились, что, конечно, Довлатов ленинградец, работал там в газетах — об этом можно было узнать из рассказов и предисловия к ним, — он просто не мог хотя бы не слышать, что в городе есть журналист с такой замечательной фамилией. Ну, а когда писал — подвернулось, кстати пришлось.
Жена к рассказам отнеслась прохладно. Но она хоть, я не сомневаюсь, прочитала, не пропуская ни слова. Насилие над своим читательским вкусом она не очень-то терпела, но в ней при этом жила ещё и отличница поселковой школы, и если она всё-таки начинала книгу, то уж прилежно одолевала.
А я с некоторой ревностью отметил, что написано лихо, живой рукой, но пробежал как-то отстраненно, пропускал целые абзацы.
Это же был 1990 год! Может быть, в те дни я как раз поглощал “Архипелаг Гулаг”. Раньше в нашей провинции мы не могли его раздобыть. Или, может быть, я вместе с тем “Октябрём” взял в библиотеке ещё и “Несвоевременные мысли” или письма Короленко к Луначарскому.
А телевизор — заседания Верховного Совета! А газеты! Мы аж из Прибалтики одну молодёжную газету выписывали! В том же номере “Октября” — мой с юности любимый Пришвин. Дневник времени коллективизации. Но я даже из него далеко не всё прочел. Господи, да только ли Пришвина с Довлато-вым мы тогда только пролистали! У нас тоже и митинги шли, и мы с женой по ним тоже мызгались. Особенно я. И для городской, и для областных газет мы ещё писали...
В общем, жена к Довлатову отнеслась прохладно, а я, почитав, — не прочитал его.
Но посудачить — немного посудачили. Не о Довлатове и его герое, а о Юре Шлиппенбахе, с которым жена была знакома, а я знал только понаслышке...
Но самое замечательное вот что. Когда месяца через четыре мы нежданно-негаданно оказались в Ленинграде, и меня, наконец, познакомили с Юрием Иванычем Шлиппенбахом — я даже не вспомнил о довлатовском рассказе. Как выпало. Был Юрий Ива

Скачать полный текст в формате RTF