Руслан КОШКИН

ТРИДЦАТНИК

ШЕСТОК

Где-то в нереальной вышине,
как сверчку, шесток завещан мне.
Я о нём проведал не из книг.
Извыси он сам ко мне изник.
Гладенький, точёный, как строка,
ткнулся в самоучку-остряка
и оставил в шебутной душе
рану от случайного туше.
Где-то там, в краю заочных встреч,
при делах-при месте всякий сверч;
всякий выдох хвалит свой приют,
и не ноют раны, а поют;
ни хлипка опора, ни жестка...
А пока, в отсутствие шестка,
по прогнившей я скольжу доске.
Жизнь моя висит на волоске.

ТРИДЦАТНИК

Я по части жизни - ни в зуб ногой.
А пора бы! - мнится. Да вот на кой?
А вопрос не праздный, таит корысть.
Но зубов не хватит его разгрызть.

А разгрызть бы надо. Иначе как
позачерпистей отхватить черпак,
утвердиться корнем, пустить лозу?
Ведь тридцатник - а ни в одном глазу!

И я мажу в мыслях такой этюд:
деньги, девы, дети, почёт, уют.
Но пока ложится мазок к мазку,
мельтешит другая мысля в мозгу:

"Чем судьбы подложной ваять пример,
без разбору гнаться за тьмой химер,
лучше стать берёзой в глуши лесной
и тянуться ввысь, шелестя листвой".

ТЕТЕРЯ

Нет, я не плачу, я не плачу,
а только гну свою цыплячью,
да нет - телячью, клячью - выю,
глотая слёзы ключевые.

- Ты, мальчик, может, потерялся?
Как звать тебя? В каких ты яслях?
Где дом твой? Год тебе который?
Родители с какой конторы?

- Да, дяденька, я весь - потеря.
Как звать? Зови меня - тетеря.
Чужих дверей я тру щеколды.
А год? Какие наши годы!

- Тебя бы на руки, малютку, -
приободрился бы в минутку.
А то - "тетеря", "тру щеколды".

- Не надо!.. Я боюсь щекотки.

* * *

"Горше ягод калины, наверно, и нет ничего.
Разве только осины корьё
                                              да березова каша...", -
думал я, салагон, при распробе, склоняя чело
и харкаясь красно, будто туберкулёзник
                                                          от кашля.

Молодая калинка была, потому и дирка.
По морозцу она хороша, а будь голод
                                                  - и вдвое.
До поры же клевать - хоть калина тебе,
                                                      хоть ирга, -
только дёсны саднить, рот кривить,
                                          кровенить ретивое.

Что я знал, несмышлёный,
                             тогда про лядащую студь,
про бескормицу, про обескровленность
                                          и немотство?
Как я мог распознать,
                               уловить этой горечи суть,
от которой и дёснам чесотка,
                                      и сердцу неймётся?

Подобрать бы словцо.
                                Да какой оборот речевой
к тяге той подойдёт,
                          за подвохом поблажку сулящей?
Эх, калина-малина! Горшей её нет ничего.
Оттого-то, наверно, и нет ничего её слаще.

г. Вятка