Владимир ШАПКО

УТРЕННИЕ ДРАКИ ЗА МЕСТО ПОД ТУЧЕЙ

(журнальный вариант)

1. “СТАРУЮ СОБАЧКУ НОВОМУ ФОКУСУ НЕ НАУЧИШЬ!”

Белая рубашка его давно превратилась в манишку. Манишку приказчика, приказчика-сердцееда. То есть была без рукавов и почти без спины. “Под пиджак, под пиджак!” – посмеивался сердцеед с голыми мускулистыми руками, таская на стол. Серов смотрел на друга-Дылдова, на оборванную эту его рубашку, и на глаз, что называется, набегала слеза. Бутылка тоже была на столе одинока. Несчастна. “Агдам”. Жалкий до слез. “Всё, Сережа. Всё, – говорил Дылдов. – Тебе – хватит. Больше не будет. Учти”. Дылдов не пил. Уже две недели. Со сковородки наваливал другу жареную картошку. Чтобы тот поел, прежде чем пить. “Старую собачку новому фокусу не научишь!” – как-то брезгливо сказал Серов. Красная резиновая дрянь пошла вхлынывать в него, как лава.

Серов резко проснулся. С запрокинутой головой. С разинутой пастью. Которая ощущалась грязной пересохшей пепельницей. Пошамкал ею, нагоняя слюну. Скосил глаз – комната была пуста. Как пух, не ведающий опоры, – взнялся. Сел. На столе у самого подоконника хранились бутылки. Много. Очень много. Толпы бутылок. В толстостенное круглое дылдовское окно, как в стереотрубу, удивленно залупливались лица пешеходов. Думали, что принимают стеклопосуду.

Под брань соседки Дылдова Серов вытолкнулся на улицу. В аллее через дорогу шугал метлой листья Дылдов. Пружинные помочи, держащие обширные штаны крючника, имели вид подпруг. Ущербляя себя до размеров черного тараканчика, Серов задергался в противоположную сторону. В сторону Пушкинской. Впереди Серова шла женщина в кожаном пальто. Качала тяжелым задом, как вылосненным маслобоем. Серов почему-то не мог оббежать. Тыкался с разных сторон. Как овощ на огороде, вышел большой грузинский глаз. Глаз женщины-грузинки. “Чего тебе, мальчык?” Серов шмальнул во двор Литинститута. Тяжело дышал, вытаращившись на Бородатого. Как и тот на него. Голубь дриснул. У Бородатого скатилась белая слеза. Скатилась, точно у поставленного в мучительный несуществующий угол. Сразу захотелось вытереть. Помочь, выручить. Но – как?! Ведь пьедестал не вместит двоих!..

2. ЦАРСКИЕ ЧАСЫ,
ИЛИ ИГРАЕМ ОПЕРЕТТУ!

...Часы, о которых ему потом вспоминали всю жизнь, были вручены Серову в день его рождения. Двенадцатого января. Вручены Евгенией, в столовой, в конце обеда, уже после двух-трех рюмок, в присутствии всех домочадцев. У Серов никогда не было своих часов. Он год уже был женат. Учился на третьем курсе

института. Прошел благополучно военку. Получил военный билет. Лейтенант. Младший лейтенант. А часов своих – никогда не было. Да. Это были первые. Он сразу надел их. Тут же за столом. Часы на руке выглядели обширно. Размером чуть ли не в компАс. Именно – компАс. Царские часы! Серов встал и, как на свадьбе было уже, классически – в круто оттопыренный локоть – поцеловал Евгению. Предварительно вскочившую. Все захлопали. У одной только Марьи Зиновеевны (тещи) глаза злорадно вспыхивали. Точно занимались коловращением на столе. Силой взгляда подгребали к себе всевозможные предметы. Как то: торт на подставке, очень удобный под руку. Смачный холодец. Которым тоже хорошо вмазать. Глаза вращали всё с непонятной пока вроде целью. Серов – ей – проникновенно улыбался. Уже с конспектом у груди. Это самое дорогое, что есть у него. Самое дорогое. Нужно идти прорабатывать. Простите. В тот же день, вечером, он обмывал часы в общаге. На Малышева. С сантехником Коловым, вечерником Трубчиным и вечным аспирантом Дружининым. У тараканов шли выборы. Дружно бежали по стене. Да это же на пионера, оскорблял часы Трубчин. Дешевка. Это обижало. Возникал спор. Дружинин и Колов были не согласны. Были на стороне часов. Пытались отыскать достоинства в компАсе. С заметным беспокойством поглядывали на мелеющую бутылку. Серов бегал. В ближайшие гастрономы. Выборы на стенах продолжались. Потом он оказался на лестнице свердловского почтамта. Сверял часы с часами у какой-то девицы. В лохматой шубке, девица походила на чижика-пыжика на длинных тонких ножках. Она свеже смеялась, лицо в лицо, весело смотрела на куролесящего, охватывающего ее лапами парня. Вела его куда-то. Серов почему-то был уверен, что это одна из тех двух теток Никульковой (жены), у которых постоянно начерненные глаза всегда были, как невиноватые ночные бабочки. Где сестра?, спрашивал. Куда делась? Не горюйте! Мужики вам будут! Отличные мужики!.. Очнулся в каком-то подъезде. Лежащим в темноте. На кафеле вроде бы. У батареи. Ощупал руку. Глянул. Часовой механизм фосфоресцировал, как зубастый радующийся мертвец. Тикал, мерзавец! Уф-ф, обошлось. Сняли их у него через неделю. Тоже поздно вечером. Опять пьяного. Кемарившего с папироской на одной из оснеженных скамей Исетского пруда. Он только помнил легкую, как ветка, руку, ласково обнявшую и похлопавшую его по плечу: что, друг, кемарим? Он ответил твердо: кемарим! Да! И долго пытался разглядеть увиливающее, как канкан, лицо. Которое нахихикавшись, развратно навихлявшись, исчезло. Рука сразу стала необремененной ничем. Рука стала свободной. Над маленьким скукожившимся Серовым бежали заветренные поддымливающие облачка. Свердловская загазованная луна меняла маски: то вдруг ставший полностью белым негр Порги, то ставшая чумазой его белая подруга Бесс. То небывалый, белый, Порги, то совсем чумазая Бесс.

3. ПРИВЕТ ДАЛЕКИЙ ОТ ТЕЩИ,
ИЛИ НЕДОДЕЛАННЫЙ АНГЕЛ

Заскрежетал в замке ключ. О! Лежит! Уже на кровати, на месте! В майке, в трико! По-домашнему! Удивительно! Евгения вроде начала раздевать девчонок. (Чувствовал спиной, не поворачивался.) Вот скажи, Серов: ты хоть раз, хоть один, я подчеркиваю, хоть один

Скачать полный текст в формате RTF