РОДИТЬСЯ РУССКИМ

Главы из книги

СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК – НАЗОВЁМ ЕГО АНДРЕЕМ ЗАМЯТИНЫМ – ПРОДОЛЖАЛ ОН ВСЮ ЖИЗНЬ НАДЕЯТЬСЯ И ВЕРИТЬ

У Шекспира последние строчки в “Ромео и Джульетте”: “Нет повести печальнее на свете, чем повесть...” Однако, если бы писал он только о гибели двух любящих сердец, когда счастье было так близко и возможно,  – вряд ли бы он так закончил свою ставшую бессмертной пьесу. Ведь их любовь оказалась сильнее всесильного, казалось бы, рока... Смерть всегда страшна, но только она может избавить человека от мучений. А если человек живёт, много лет испытывая невыносимые душевные мучения?..
И был я свидетелем подобного пять, десять, тридцать лет – в течение всей замятинской жизни.
В своей книге я назову его Андреем Замятиным. И не из боязни сказать что-то лишнее. Просто этот персонаж вобрал в себя не только черты характера, но и отдельные биографические факты нескольких примечательных людей, которые встретились на моём жизненном пути. И это не единственный собирательный образ в этой части книги.
Но теперь об Андрее. И о том, о чем никто кроме меня не знал. Даже на сочувствие не имел он права, таил всё в себе, не мог открыться. А ведь был умница, энергичный, талантливый.
Познакомились мы на вступительных экзаменах. Семьдесят человек на одно место, по-разному одетых, по-разному причесанных, не похожих друг на друга – институт же театральный. У парадной двери – швейцар в ливрее, пропускает по биркам, их получали при сдаче документов. В вестибюле – тишина, почему-то всё шёпотом. С портретов на стенах смотрят на тебя сердитые дяди. С верхней площадки лестницы – голос: вызывают очередную пятерку. Идём.
Рядом парень. Среднего роста, худощавый, но, когда начинал он читать, будто становился выше ростом, шире в плечах, он даже не читал, рассказывал, словно написал сам, а точнее, выдумал на ходу.
Слушали с интересом. Прервали:
– Теперь – стихотворение.
Приосанился, расправил плечи, начал:
– “Люблю тебя, Петра творенье!..”
Басню слушать не захотели:
– Следующий!
Как читали девчата, не помню. Я – плохо: долго откашливался, занудно улыбался, чтоб понравиться. На прозе оборвали, стихи перетерпели, на басне хохотали, а тот, что читал первым (это и был Замятин), откровенно ржал. Но это не мешало мне. Наоборот.
– Ну, молодец, – сказали мне. – Подойди.
Подсел я к столу, что-то спросили, потом, посовещавшись, объявили: девчонкам – спасибо, а нам двоим придти через неделю. Мне почему-то велели заменить басню.

Долго рылись мы с Замятиным в библиотеке, искали: какую же взять. Всё зачитано. Он наткнулся на “Молодую вдову” Лафонтена. Там овдовевшая молодица долго не могла найти замену мужу: “и тот – не то, у того – не так”, капризничала, плакала, и тогда велел ей отец перестать валять дурака и выходить за первого попавшегося: “Хватит, всё!”. Та скоро утешилась, и оказалось, не надо было столько искать.
Мне басня не нравилась:
– Ну, при чём сегодня эта тема? Война же кругом.
Но он настоял:
– Лучшего не придумаешь, бери! Потому что в самую точку. Сколько сейчас вдов?! И потом, – это же басня.
Начали разбирать по строчкам.
– Правда, смешно.
И пока сдавали мы с Замятиным экзамены, жили в общежитии в одной комнате. Он с Магнитки, родителей не помнил, воспитывала тётка. Вот и всё, что я узнал о нём тогда.
Надо же! – с того дня и до последнего... Были мы не всегда рядом, часто далеко друг от друга, случалось, не виделись годами, терялись, но всегда знали: где-то на этой планете есть мы. Высокопарно? Нет! С ним были мы больше, нежели друзья, – братья, родственники; и когда ушёл он насовсем – не верилось, что такой человек был вообще.
Я часто спрашиваю себя: а зачем остался я?! Пока не прибился к ответу: наверное, чтоб продолжился он во мне, как и в сыне своём, Дениске, и во внуке, и в тех, кто был с ним и будет без него потом, пока будут живы в памяти Замятины.
На втором туре экзаменов было интереснее, но и страшнее. За столом в комиссии сидели и двое из тех, кто портретами висели над лестницей. Вызывали по одному. Кто-то выходил со слезами. Андрей выскочил:
– Ура! Ни разу не перебили! – И мне на ухо: – Был только один вопрос – женат ли? Наверное, от волнения ляпнул: “Почти”. Дурак!
Я ждал, что меня, как Андрея, спросят про женитьбу; заготовил ответ: “Никогда!” Но меня не спросили.
Когда объявил я название басни и скорчил мину, в комиссии заулыбались. А когда на полном серьёзе я заявил: “по мертвым как ни плачь, а он уже не встанет, и всякая вдова поплачет месяц, много два...”, – кто-то прыснул. В середине: когда дамочка наша присмотрелась к новому мужу и поняла, что этот “тоже ничего”, – хохот стоял, будто показывал я неприличный цирковой номер; и такой жест был у меня при этом! – сам не сдержался, захохотал. А самый старый в комиссии, узнанный по портрету, снял очки, вытер глаза.
“Ура! – подумал я. – Победа!”
И тут же услыхал голос худой женщины, что была на предыдущем туре:
– Ну, если так, тогда прозу.
– Толстой. “Война и мир”.
Я не успел переключиться и, словно продолжая басню, начал читать о том, как ехал Болконский по лесу, увидел дуб... “Господи! Что это я?! Страшно весело”. И стал я “тонуть”: никто меня не слушал, кто-то начал пить минералку, кто-то уткнулся в свои записи. Но тут Бог или чёрт надоумил меня взглянуть в противоположный угол, и вижу: там та худая женщина подалась вперёд, чтобы не мешали ей слушать, вся – внимание

Скачать полный текст в формате RTF