ход своих владений. Раскидывая обертки от лета, мимо прочавкали апельсиновые ботинки.
Исподволь нарастало напряжение. В карцере лифта решительно заметался бородатый толстячок. “Пора на выход. Вам ведь четвертый этаж необходим?” – спросил присутствующий голос. “А это четвертый?” – воинственно рявкнул толстенький бородач. “Ну, да. Видите, перевернутый стульчик на табло”. Ася прыснула и посмотрела на говорившего. У него были хитрые губы и бешеный шарф.
Тут-то и происходит завязка нашей истории, которую я с легкостью отпускаю. Пусть летит, в свободном бреющем полете увлекая за собой развитие, продолжение, развязку и неизменную мораль.
Ася умерла в 58 лет в Самарканде, утонув в глубокой перине; “фисташковые занавески” – вот два последних ее слова, ими она закончила письмо своей седеющей подруге. Письмо не было отправлено, и поэтому на обороте мы можем наблюдать нарисованный карандашом цветок гибискуса.

АВТОБИОГРАФИЯ

Я родился, и семейству Легкоступовых друзья-заводчане подарили на новоселье трюмо. Ультрамариновый голубь совершил волнующее пике, спасаясь от разъяренной рогатки. В магазин “Мода” завезли импортные чешские сорочки. Соседский мальчик описался, а его маленькая сестра пила на кухне теплый ткемалевый сок с мякотью. У зеленого “Москвича” ТБТ 43-24 спустило правое колесо. Евдокия Ребовна Никитина нашла в почтовом ящике открытку с изображением Люксембургского сада: почерк на обратной стороне картонки показался ей незнакомым. Сын слесаря Сергей Плотников, пятнадцати лет, в пыльной пахнущей маслом кладовке снимал с одноклассницы Регины хлопчатобумажные трусы чебоксарской фабрики, намереваясь совершить первый в своей (а, быть может, и ее) жизни половой акт. Поэт Евгений Ладыгин сидел на скамейке в парке и курил папиросу “Памир”, в его голове играл народный оркестр домбристов. Заметно вечерело.
Я не знал многих вещей и в то же время помнил все самое важное. Я помнил, как пахнет цветущий жасмин. Как именно нужно резать курдюк, чтобы готовить постдумба, как светятся бесовским огоньком маслинные глаза Резвана, будь он в шутливом расположении духа, и как кривятся его тонкие красивые губы, когда он рассержен. Все, что вовне, было размыто, будто из-под тонкого слоя зеленоватой мутной воды. Вот она покрылась тонкой рябью. Три разновеликих блеклых пятна приблизились с той стороны к поверхности. Моих ушей достигли гулкие голоса. Я хотел сказать этим людям: “Где мой маленький Ахмет, почему вы прячете его от меня?” Я хотел сказать этим людям: “На склоне горы Пулаттау поросшем можжевельником и арчой, там, где хрустальный ледяной ручей веками шлифует себе каменное ложе, я поранила ногу об острый обломок скалы. Разве забыла я об этом? Разве можно об этом забыть?” Но рот не повиновался мне. И вместо слов разродился пузырями и неприличным мяуканьем.
Шли дни. Слой воды становился все тоньше, все призрачнее. Сквозь него уже явственно доносились звуки и запахи иного мира. Все реже я возвращался

гулять по плотным каменистым тропинкам, все глуше звучал столь милый сердцу чуть хрипловатый голос.
Я отчетливо помню тот день, день моей смерти. “Фыйрррь!” – произнесла душа, не прощаясь, покинула меня и устремилась в свое неведомое быть-может. Я остался один, я осознал, насколько нелепым, крошечным и бессильным комком животной плоти являюсь и горько заплакал.
Вот так же, в горячечном бреду или с жесточайшего похмелья, ты зарываешься с головой в спутанные одеяла, скрючившись и дрожа всем телом, ты должен частицу себя всем и всем в этом мире, но все, что у тебя осталось, – лишь маленький тлеющий уголек, который вот-вот погаснет, и никому нет дела до того, почему мир вдруг сжался до размеров игольного ушка, и годы, сталпливаясь в столетия, застывают бесформенным комом верблюжьей шерсти.

г. Казань