Михаил ЗЫРЯНОВ

НЕПРАВИЛЬНЫЕ
СТАРИКИ

АВДОТЬИНА ОБИДА

Почтальон Иван Степанович, он же продавец выездного магазинчика, он же и шофер, приехал на Заимку, как обычно рано утром. А чего ж тянуть, на Заимке всего шестнадцать домов осталось, живут все сплошь старики, им это тоже удобно, встают ведь с петухами.
Отоварив своих стародавних покупателей и раздав почту, Иван Степанович остановил машину у дома Авдотьи Никитичны или, как звали ее в деревне, бабки Авдотьи.
Бабка Авдотья жила на Заимке с самого рождения, никуда не выезжала, здесь вышла замуж, родила пятерых детей, рано овдовела, но детей, по всеобщему мнению, вырастила людьми достойными, хоть и подняла их одна. Трое сыновей и две дочери бабки Авдотьи жили своими семьями неподалеку, в соседних селах, километрах в двадцати – тридцати, часто ее проведывали, все наперебой звали мать к себе жить, но та по непонятным причинам не соглашалась и вековала в своем домике на околице Заимки одна.
Иван Степанович же заехал сообщить, что ее старшей дочери Анне сделали срочную операцию, лежит она в больнице в райцентре, что все хорошо, беспокоиться не о чем.
А Авдотья Никитична разволновалась. Детей своих любила она по-прежнему сильно, хоть те уже давно и сами стали взрослыми, переживала за них и, молясь на ночь, просила у Господа благословения для всех детей своих поименно. Собрав наскоро гостинцы, бабка Авдотья упросила-таки почтальона довезти ее до райцентра, хоть тому бабкина затея явно не нравилась.
– Подожди сына Василия, он тебя и свозит как-нибудь на днях. Назад как добираться будешь? Одиннадцать километров идти пешком, короткими они тебе не покажутся, – пытался отговорить Иван Степанович Авдотью. Но та ни в какую. Вытащила из комода новую кофту и яркий новый платок, все подарки детей, принарядилась – и в путь-дорогу.
К дочери в палату ее пропустили сразу. В больнице все было просто: чистота и порядок соблюдались, но и людей старались зря не волновать, попусту придирками разными не обижать. Бабка Авдотья у дочери и с дороги отдохнула, и сердце любящее материнское успокоила. Убедилась своими глазами, что дочь Анна поправляется.
В обратный путь Авдотья Никитична отправилась чуть после обеда, но дорога, как и предупреждал почтальон, одолевалась с трудом. Затекли ноги, и начало ломить поясницу.
Проходя по березничку, бабушка подняла на обочине сучковатую палку, идти сразу стало полегче, но ненадолго. Уже и Заимка показалась, до дому рукой подать, а сил уж и нет совсем, какие силы у старухи.
Мимо Авдотьи, обдав ее тучей пыли, промчалась машина. Бабка присмотрелась из-под руки: машина остановилась у ее дома. Это был сын Василий. Авдо

тья горько заплакала от защемившей сердце обиды, но шаг ускорила, жестче опираясь на палку.
– Мама, кто тебя обидел, отчего ты плачешь? – с тревогой встретил ее сын у палисадника. – Я уж весь двор обыскал, переживаю, где ты ходишь?
– Что ж ты меня не подвез, мимо вихрем пролетел? – подступилась Авдотья к Василию.
– Прости, не узнал, мама, – растерянно ответил тот, – вон ты как вырядилась, да еще и с палкой... Я к тебе торопился, мама, гостинцы вон привез.
– Ладно, верю, что не узнал, вещи на мне взаправду новые, но другую-то, чужую-то старуху чего ж не подвез? Старость-то всякую уважать надо! Я-то всю жизнь вами гордилась, дети, думала, у меня хорошие, а поди ж ты...
Василий расстроенно повздыхал, но еще раз попытался убедить мать:
– Да сейчас стараются не брать пассажиров, опасно.
– У Заимки-то опасно? Здесь даже птицы наперечет известны, собаки и кошки. Нет, сынок, очерствел ты душой, вот что опасно, – горько добавила она.
После этого случая бабка Авдотья прожила еще четыре года. Но сына Василия она не простила. Он чувствовал, что обида в ее сердце так и осталась. Убеждали ее соседи, дети, что зря она кочевряжится, но Авдотья только скорбно поджимала губы и говорить на эту тему ни с кем не хотела, отводила взгляд, а в глазах ее проблескивали недовыплаканные слезы.

ГРЕХИ СТРАШНОГО ДЕДА

Это было давно, очень давно, несколько лет назад, в пору моего ушедшего детства. Я лежал тогда в хирургическом отделении местной больницы, мне разрезали и прочистили кисть правой руки, я сильно страдал, частично от боли, но больше, думаю, от того, что не мог писать. Шли новогодние каникулы, что добавляло досады и обиды, короче, я был страшно зол на весь мир.
В большой палате, куда меня привезли сразу после операции, лежало человек семь-восемь, попервоначалу они все слились для меня в одно целое. После пережитого в операционной и после нескольких предшествующих бессонных ночей я осенним листком опустился на койку и сразу уснул, даже, мне кажется, еще не прикоснувшись головой к блинчику-подушке.
Разбудил меня свежий запах лимона и по-особенному ароматного меда. Голубовато-седой, как рождественский сугроб, старик пил чай. Толстый, с рыхлым выпуклым животом, неповоротливый, но довольно еще молодой мужик шумно обедал, а мой ближайший сосед, обладатель худой жилистой груди, порядком заросшей черными волосами и наполовину перетянутый бинтами, полусидя-полулежа молча наблюдал за происходящим через дырку в большой развернутой газете, которой он зачем-то прикрывал свое лицо. Запашистый дедовский чай, похоже, и ему не давал покоя. Сосед заворочался, газета свалилась, и я встретился с обжигающе-гордым взглядом антрацитовых глаз. Он непроизвольно сглотнул.
– Малый, угощайся медком, – радушно пригласил меня почаевничать дед, – тебе сейчас это шибко полезно.
Я отказываться не стал, но стакана у меня еще не было, поэтому я взял сунутую мне молчком волоса

Скачать полный текст в формате RTF