но рассказывал. При этой своей сдержанности, интеллигентности успел и срок получить, провел год в лагере, сразу после выпуска из университета. Числилась, правда, за ним не какая-то заурядная уголовка, сел человек за чтение запрещенной литературы. Он, посмеиваясь, рассказывал: кое-что из предъявленного ему с товарищами в обвинении вошло в обязательную школьную программу. Но они, так сказать, опередили время.
И доверил ему Александр свою историю и свою сегодняшнюю растерянность, смятение. “Что же ты хочешь услышать? – спросил новый сосед. – Я ведь советчик липовый. Опыт мой в делах сердечных весьма невелик, да и тот, по большей части отрицательный. Вот интересно, – сказал он, усмехнувшись, – в далёкой юности старший товарищ подсказывал мне, как избавиться от страданий неразделенной любви. Но тут другое дело. Не знаю, успокоит тебя это или нет, но, думается мне, Бог тебя бережёт. Сам понимаешь, какие сложности у тебя начались бы, если бы ты эту Людмилу к себе привязал. Природа мудрее оказалась”.
“Да, но... Значит, это мудро, что природа на меня такой нестояк наслала? Так надо понимать?” – “Я думаю, – сказал сосед, – что это неудача конкретного свойства, то есть, я хочу сказать, это связано с нею, касается именно её. Ведь ничего подобного раньше не было. Это она тебя не отпускала. – И заговорил дальше увереннее, как заправский психотерапевт. – Но теперь всё пройдет. Всё опять будет просто, как три рубля, никто никому ничего не должен, всё ко взаимному удовольствию, без последствий, без обязательств. Поиграли, разбежались. Возвращаешься к нормальной жизни – работа, семья, дети, внуки. Ты спокоен, подружка твоя случайная тоже спокойна. Завтра она другого найдет, и ты – другую. И всё покатит как по маслу”. – “У тебя, что ли, так было?” – заметив эту раскрутку, бойкость недоверчиво спросил Александр. “У меня не было, – честно ответил собеседник, – а у тебя будет. Точно. Попробуй, проверь”.
Александр и вправду успокоился, потом повеселел, предложил выпить за это по сто пятьдесят. Сосед вышел на улицу, побрёл к своему домику. Именно побрёл – не спеша, предаваясь своим мыслям. И думал он об этом странном чувстве, опошленном романсами, изнасилованном поэтами всех мастей и всё-таки живом. Вот с отрочества, юности ждём его, волнуемся, а приходит – и не умеем им распорядиться, теряемся, досадуем, что не вовремя или вообще гоним его прочь. А выпадет ли еще раз такой случай?
Вздохнул, оглянувшись, и пошел бодрей. Окликнула хозяйка с крыльца хибарки, они граничили огородами. Он поздоровался в ответ. Словоохотливая татарочка давно пенсионного возраста, скучающая без собеседника, залопотала, выказывая полную осведомленность: “Я гляжу, водит баб, как молодой, да всё новых, да разных, тут на днях привёл – вообще в дочери годится”. И добавила, шутя: “А вы ему, поди, завидуете?”. Сосед неопределенно улыбнулся.

г. Томск

Инна ЛИСНЯНСКАЯ

У ЯФФСКИХ ВОРОТ

Я – твоя Суламифь, мой старый царь Соломон,
Твои мышцы ослабли,
                               но твой проницателен взгляд.
Тайны нет для тебя,
                               но взглянув на зеленый склон,
Ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят,
Меж старух собирающих розовый виноград.

И раздев, не узнал бы:
                               как волны песка, мой живот,
И давно мои ноги утратили гибкость лоз,
Грудь моя, как на древней пальме увядший плод.
А сквозь кожу сосуды видны,
                               как сквозь крылья стрекоз.
Иногда я тебя поджидаю у Яффских ворот.

Но к тебе не приближусь. Зачем огорчать царя?
Славен духом мужчина, а женщина – красотой.
От объятий твоих остывая и вновь горя,
Наслаждалась я песней не меньше,
                               чем плотью тугой,
Ведь любовь появилась Песне благодаря.

Ах, какими словами ты возбуждал мой слух,
Даже волос мой сравнивал
                               с солнечным завитком...
Для бездушной страсти сгодился бы и пастух.
Но ведь дело не в том,
                               чтоб бурлила кровь кипятком,
А чтоб сердце взлетало,
                               как с персиков спелый пух.

Я вкушала слова твои, словно пчела пыльцу,
Неужели, мой царь,
                               твой любовный гимн красоте,
До тебя недоступный ни одному певцу,
Только стал ты стареть, привел тебя к суете –
К поклоненью заморскому золотому тельцу?

В стороне от тебя за тебя всей любовью моей
Постоянно молюсь. И сейчас в тишине ночной
Зажигаю в песчаной посудине семь свечей,
Раздираю рубаху и сыплю пепел печной
На седины: Царя укрепи, а тельца забей!

г.Москва