ного их дублирования, не “масла масляного”. Это отстаивал еще Скрябин в своих послепрометеевских планах, – а наша группа потому и называется “Прометей”, что мы себя считаем себя последователями Скрябина...
Г.Свиридов: В “Триптихе” все же свет чаще идет за звуком, повторяет его. Было бы лучше, если такая содержательная, с определенной драматургией, музыка сочеталась с более отвлеченными образами.
Б.Галеев: Мы откроем, так сказать, секрет. Предполагая, что фильм выйдет на широкий экран, мы, конечно, понимали, что начинать приобщать аудиторию к светомузыке, положим, с “Вечного движения”, с Вареза – значит, просто “отпугнуть” зрителя. Поэтому, прежде всего, музыка была выбрана неэлектронная, “нормальная”. А в отношении света “Триптих” оказался по своей форме очень подходящим, чтобы в течение 10 минут постепенно, шаг за шагом, ввести зрителя в “непривычный” мир светомузыкальных образов. Так, первая часть содержит явные изобразительные элементы...
Г.Свиридов: Это что-то вроде “березки”, контур...
М.Швейцер: А я воспринял её как каббалистический знак.
Б.Галеев: Да, это не совсем удачно, слишком узнаваемо. Мы хотели ввести как образ природы эту “ветку орнамента”, у нас есть предположение, что национальный “мелос” тесно связан с национальным орнаментом, и даже делали в свое время прибор для рисования мелодий орнамента...
М.Швейцер: Но орнамент совсем не похож на русский.
Г.Свиридов: Скорее, восточный...
Б.Галеев: Сказалось, вероятно, “восточное” происхождение режиссера и художника.
Г.Свиридов: Да я в принципе ничего не имею против, этот образ свою функцию выполняет.
И.Ванечкина: Он помогает воспринимать тематическую драматургию “Триптиха”, он появляется снова – помните, в третьей части, когда перед угасанием жизни вновь звучит тема воспоминаний о Родине.
Б.Галеев: Так вот, первую напевную изобразительную часть, которая состоит из четырехкратного проведения одной темы, мы трактовали как движение по временам года. Схожие визуальные образы проходят в различных трансформациях четыре раза, соответственно, изменяясь и в колорите. Вторая часть содержит образы, уже лишь очень отдаленно напоминающие узнаваемые объекты. И, наконец, третья часть – чистая инструментальная светомузыка, танец красок и линий. Если и есть что-то от узнаваемых образов – это какие-то, скажем условно, космические пейзажи, где “растворяется душа”, в финале. И вот в третьей-то части, кстати, мы уже свободно пользуемся приёмами контрапункта. Но, кажется, мы все-таки зря пошли на поводу зрителя, просто перестарались в своих тактических целях. Не надо было заигрывать...
Г.Свиридов: Да, вероятно, это так. Кстати, меня заинтересовало то, что Варез сопровождал свою музыку фотоизображениями. Сейчас вообще во многих искусствах большая напряженность создается при внешней статике. И в кино, и в музыке. Да и у вас в первой части композиция статична, а эмоционально – очень насыщенна. С какими произведениями вы еще работали?
Б.Галеев: На киноэкране – это “Прометей” Скрябина, наш первый опыт. На светоинструментах испол

няли со светом, кроме Скрябина, еще и Римского-Корсакова, Мусоргского, Стравинского, Яруллина. Пока легче всего начинать с изобразительной и балетной музыки, там, где есть “зацепка” за “визуальную” программу произведения.
Г.Свиридов: А вы не пробовали с музыкой Шопена, например, или Чайковского, где нет этой “зацепки”, нет прямой изобразительной связи, с музыкой психологической, эмоциональной? Мне кажется, здесь и скрывается основная область работы светомузыканта...
Б.Галеев: Вероятно, в этом случае даётся большая свобода художнику и зрителю.
Г.Свиридов: Я не знаю, во что все это выльется. Но ясно, это действенно – то, что вы делаете, – и уже доказывает своё право на существование. А что вы ставите себе конечной целью?
Б.Галеев: Мы считаем, что все эти эксперименты лишь предваряют рождение нового, самостоятельного искусства светомузыки. Искусства, где звук и свет будут равноправны, и где развитие будет подчинено воплощению единого художественного образа, единого замысла. Вот уже тут светозвуковой контрапункт станет органичным приемом...
Г.Свиридов: Самостоятельное искусство? Это весьма проблематично, с этим я пока не соглашусь, вы уже простите. В подобном случае, когда будут совместно работать художник, музыкант, режиссер, вероятно, невозможно добиться цельности произведения, его полноты и завершенности.
Б.Галеев: Но ведь кинематограф – тоже искусство коллективного творчества...
Г.Свиридов: По-моему, музыкальное искусство, даже в таком специфическом жанре как светомузыка, в этом отношении все же отличается от кинематографа. Я считаю, что самая реальная, самая достойная цель – работать с уже имеющимися музыкальными произведениями, как с заданной содержательной основой. И вы, надеюсь, понимаете, что я говорю не о простом “иллюстрировании” музыки. И работать именно не с изобразительной музыкой, где ассоциации лежат на поверхности, а с музыкой, где затрагиваются сложные человеческие проблемы, с музыкой глубокого эмоционального содержания.
Б.Галеев: Конечно, это очень интересно – испытывать себя на “преодоление материала”, вторгаться в законченную структуру музыкального произведения, не разрушая её, а, наоборот, включая её в новую структуру создаваемой синтетической композиции. Но все же цель для нас, в идеале – создавать оригинальные светомузыкальные композиции. Но это уже предмет давних и долгих споров...
Г.Свиридов: Конечно... Вернемся к “Триптиху” – показывали ли вы его широкой аудитории?
Б.Галеев: Только на наших собственных выступлениях, лекциях, включая и телевизионные – у нас в Казани, в Тбилиси. Показывали нашим коллегам летом прошлого года на Третьей Всесоюзной конференции “Свет и музыка”. Кстати, мы хотели бы передать вам сборник её материалов. Судя по нашей беседе, Вас здесь многое заинтересует.
Г.Свиридов: Спасибо. Так как же все-таки с широкой аудиторией? Ведь подобные фильмы можно было бы вместо киножурналов показывать в любых кинозалах. И не только как необычное средство привлечения масс к музыке. Это же само по себе интересно как новое явление.