Ольга ТАТАРИНОВА

КАССИОПЕЯ

“Не жизни жаль с томительным дыханьем –
Что жизнь и смерть? – А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт, и плачет, уходя”.
А.Фет

Конечно, мне жаль её, конечно, мне всегда хотелось, чтобы нашёлся кто-нибудь, кто бы вынес её тяжёлую сложную натуру. То есть, кому бы она оказалась по плечу. Мне лично она была не по плечу, хотя мы и были близнецы. Её тяжёлую, сложную, но не сильную натуру. У меня у самого такая же. Хотя и по-другому – по-другому тяжёлая, по-другому сложная, по-другому слабая. Но я думаю, дело всё-таки не во мне. Надеюсь, что дело всё-таки не может быть во мне. Ведь кто я ей? – всего навсего брат.
Может быть, нас и таскали родители когда-то вместе, и одевали одинаково – я этого не помню, моя память начинает пробрезживать лет с трёх-четырёх, когда я уже жил с отцом и с мачехой, а она говорила, что помнит, как мы с ней спали под яблоней и на нас сыпались лепестки, и как они пахли, помнит. И как меня ужалила оса, и я плакал, а ей было бесконечно жалко осу, которую отец тут же прихлопнул. Никогда не знал, верить ей, или нет – что правда из того, что она рассказывает, что придумано тут же, на ходу, из каких-то дальних её туманных снов. Ей обязательно требовалось сочинить себе легенду о чьём-нибудь благородстве, пусть даже совершенно посторонних людей – она не могла без этого существовать. Говорила – всё это и есть истина, истина её бытия, неважно, что там правда и что неправда. И какая она правда – кто знает?
Неожиданно меня заинтересовали годы, которые мы провели врозь. Я думаю, нас не нужно было рождать. Есть дети, которых просто не нужно было рождать на свет, особенно её.
Мне повезло, возможно, больше, чем ей – я рос в абсолютно благополучной семье, более чем благополучной – благополучнее некуда. Отец был – да и остаётся, а куда он денется? – что называется, белый воротничок, в самом том прямом смысле слова, что первейшая забота мачехи в жизни, Антониды Васильевны, и есть его каждодневный белый воротничок, чистые носки, чистые трусы, костюм нужной фирмы, и всё такое. Мне это всегда претило, не вспомню, чтобы я сроду надевал когда-нибудь галстук. Претило так же, как и все попытки мачехи умаслить меня до такой степени, чтобы я непременно, видите ли, бывал ежедневно дома к обеду, то есть к моменту его возвращения со службы, как правило, около восьми часов вечера, когда дома мне, ну, то есть абсолютно, как правило, делать нечего, начиная с момента совершеннолетия, то есть с момента поступления в вуз. Антонида может быть и считала себя обязанной отцу всем своим благополучием изрядной, образцовой, на взгляд отца, домоправительницы, мне же не в чем, так сказать, себя упрекнуть – “ем я мало”, как увещевал своего прижимистого отца не очень-то счастливый, полагаю, в своём беспросветно-трудовом детстве Моцарт. Хотя сам он, послушненький папенькин сыночек, хрупкая болезненная богема – Вольфганг, я имею в виду, волчара, вечно

убегающий ото всего и вся в рай звучащей в ушах, как колокольчик на шее у несчастной отнятой от природы скотины, любви, – возможно, даже и не подозревал о том, насколько он обделён детством, волей, самостью. А я с самого своего раннего детства предпочитал быть сам по себе. И уж при первой же возможности изловчился сделать всё для того, чтобы зажить вдалеке – как можно подальше, даже и территориально – от их без конца прибираемой, образцово-чистой и без конца ремонтируемой поместительной, как авиационный ангар, квартиры “в центре” с вечно задраенными шумонепроницаемыми окнами, вечно толкущимися чужими людьми – домработницами, рабочими, Антонидиными “великосветскими” приятельницами, такими же кухонными, как она, сплетницами с претензиями на исключительность, и кондиционной неосязаемостью воздуха. И вполне довольствовался – до поры до времени, чёрт меня подери – своей однокомнатной развалюхой в хрущобе с шестиметровой кухней, где всё под рукой, а из окна, перегнувшись через подоконник, можно было нарвать лиловых ирисов или даже ромашек и розоголового клевера, светящегося в жиденькой тени свежих, шумящих по вечерам тревожным, всегда напоминающим мне Касю шумом молодых тополей.
Впервые она появилась в стране, после вместе нами проведённого младенчества, в пятнадцать лет. До того то ли не пускали, то ли отец, до глубины души оскорблённый романом матери с неким австрийским дирижёром, Витбергом, не очень-то и звал, удовлетворившись тем, что отстоял у неё меня, своего “единственного сыночка”, как он любил подчёркивать все эти годы, но только вдруг, неожиданно – может быть, раны затянулись за десять-то с лишним лет – он объявил нам с Антонидой, что приезжает Кася и что она несчастный, совершенно заброшенный, ни на чёрта не нужный своей гениальной матери ребёнок, которого та забрала со скандалом, а потом не знала, куда деть все эти годы, и вот Кася приезжает к нам на лето и будет жить с нами на даче, которую он уже снял до сентября в прелестной, мол, пушкинской деревеньке, на полпути до Звенигорода, пока её гениальная мать, профершпилившая на пару с Витбергом все свои безумные деньги, будет вкалывать в турне по Южной Америке.
Он взял меня с собой в аэропорт. Я был в том возрасте, когда одно только присутствие особ женского пола в радиусе двадцати метров тревожило и настораживало, вызывало какое-то неуютное стремление соответствовать, чему – неизвестно, и страх ударить перед ними лицом в грязь.
В любопытственном и возбуждающем предвкушении увидеть иностранную фифу в каких-нибудь

Скачать полный текст в формате RTF