Вот она, эта лавка. Долго сидеть нельзя, сочтут за пьяного – проверят документы. А документов – нет. И дома нет, в который можно вернуться. Куда – дальше? “До конца одна строка. Вот и нету старика”. А старики – мы все. Двадцатилетние старше пенсионеров. Разве что седина не у всех. Но шевеленье такое же вялое. И мысли тише. И гогот прерывистей. Среди “усмеяния” накатит нечто – и вдохнуть тяжело. Не ты ли это нас поминаешь?

г. Красноярск

Владимир ЯРАНЦЕВ

АРКАДИЙ КУТИЛОВ

Сибири противопоказаны поэты. Слишком нежное они сословие. А в каждом сибиряке сидит ермак-завоеватель или нигилист-отрицатель с богатырскими замашками исконно вольного человека. Даже игрушечное слово “самородок” для сибиряка звучит слишком красиво: не выражает оно всей степени разрушительно-творческой (как повернуть!) одаренности сибиряка. И если такой “ермак”-сибиряк все-таки возьмется за поэзию – держись, поэзия. А если удержится, то пусть докажет, что происходит не от тихой книжной премудрости, а от разбойничьего посвиста и грубых междометий, исторгнутых на поле брани, ратной или кабацкой.
В стихах Аркадия Кутилова поэзия словно бы рождается еще раз, от Адама. И не надо быть футуристом-иезуитом и неандертальцем слова, самоотбросившимся в доисторическое прошлое. А.Кутилову надо просто самому находиться в первобытных условиях, как В.Хлебникову, чтобы получалась поэзия. Только в звериной шкуре сознательного бомжа он мог стать сибирским киником с диогеновской свободой мышления и стихосложения. Но если теплолюбивому греку достаточно было бочки, то сибирскому Диогену “бочкой” служил весь мир. Начиная с природы, выучившей поэта таежно-чистому языку.
Именно этими, “природными” стихами начинается книга “Скелет звезды” – подлинная Библия великого омского поэта. “Евангелист” (если уж продолжать библейские сравнения) Геннадий Великосельский, отобрав в этот книжный кутиловский канон четыреста стихов из тысячи архивных (при шести примерно тысячах написанных), разделил их на четыре “евангелия”-откровения, то есть раздела книги, ориентируясь на преобладающую тему. Первое, названное “Первоцвет”, – деревенское, лесное, натурфилософское; второе, “Провинциальная пристань” – городское, антиобывательское, псевдобудничное; третье, “Снег на ладони” – всеобщее, свободомыслящее, еретическое; четвертое, “Тема для песни” – литературное, эпическое, басенно-любомудрое. Так и тянет переназвать это “четвероевангелие” биографией души поэта четырех возрастов: простодушная юность, жизнерадостная молодость, познающая зрелость, все познавшая предстарость.
Но А.Кутилов опровергает все представления о равномерно-поступательной жизни и творчестве. Если каждое стихотворение – откровение, то можно ли поделить откровение на этапы, фазы, фразы? И говорим мы не о книге, а о А.Кутилове. Ибо он жил, творил и

мыслил не книгами, а стихами. Таков уж его дар: выговориться в этом вот стихотворении сразу и до конца, потому что до следующего можно и не дожить. Жизнь как стихотворение – полна неожиданностей, и, может быть, только у А.Кутилова расстояние (смысловое, словесное, хронологическое) между этими понятиями минимально короткое. И это не слова, а самое что ни на есть прикладная истина по отношению к его стихам. Да ему и темы не надо – настало бы следующее мгновение (час, день, год) жизни, а здесь уже здесь, рядом, сопровождает ее течение.
Если “течет” она в деревне, то появляется стихотворение “о деревне”, “родине в сто домов”, о грозе, покосе, пастухе, груздях. Вроде бы все здесь, как у всех: все аксессуары соблюдены, поэты-“деревенщики” могли бы быть довольны. Но А.Кутилову написать, что жизнь дать: без живорожденной детали, словечка никак не обойтись, иначе стих зачахнет. Искать их и не надо, как не надо придумывать, навязывать, они приходят в стих А.Кутилова сами по себе на равных с волей стихослагателя. В одном стихе глядящийся в озеро рыбак, который “на кувшинку молится, а, может, на свое лицо”. В другом – “шапки великанов”, превратившиеся на заре в стога. В третьем – “молния на плечах”, свернутая в “бараний рог”. В четвертом – сенокосные травы, умирающие под косой “как спартанцы”. Потом теряешь счет таким стихотворным неожиданностям, поскольку вскоре, по мере вхождения в поэтический мир А.Кутилова, видишь все стихотворение как одну сплошную неожиданность.
“Гостей” – варварски смелых, дерзких сравнений, сопоставлений, натуроподобных метафор из плоти и крови – в стихах бывает так много, что думаешь об избытке, переборе. Когда многие стихотворения начинаются подобно этому: “Я живу в двух верстах от Нью-Йорка...”, а потом следуют “лавки “Овощторга” и “березняк-тараторка”, то одолевают мысли вроде тех, что поэт этот “без царя в голове”, без узды на воображении, и вообще, поэзия ли это. Но для гостеприимного поэта факт перенаселенности стиха образами-бомжами не вызывает отторжения. Он явно не эстет, зато этик: честность мысли и чистота чувства – вот его козыри. В этом он подлинный максималист. Ибо не просто может понять душу зверя и птицы под дулом охотничьей винтовки, но и готов поменяться местами с охотником. Стихотворение “Двенадцать” он вообще превращает в монолог не ведающих о предстоящей гибели деревьев: “Мы в пожарах не сгораем... / Нас гроза обходит краем, / нас не тронут зверь и бог...”. И “люто грозный человек” с топором перед ними не человек, а, наоборот, зверь, “варвар”. Как герой другого стихотворения, “мужик с невинными глазами, / с фамильным тонким топором”: убийство деревьев для него – фамильный промысел, “топорное счастье”. А когда вжившийся в лесную флору-фауну поэт пишет удивительное двустрочие о “муравьишке”, который “по горло в росе – вздрагивает, как пропойца”, чувствуешь, как “вздрагивает” сам А.Кутилов, вернее, его судьба. Ведь одна сторона его души – навсегда останется в мире бессловесных друзей, а другая – в постыло-притягательном городе.
Впрочем, почему “бессловесных”? А.Кутилов прекрасно слышит, как, например, таежные птицы плачут, рыдают, выкрикивая: “Ах, Гегель!”, “Маркс!”, “Баку-у-у-нин!”, а змея философски шипит: “Ницш-ш-ш-е!”. И те, кому природой не дано и малого голоса, могут

Скачать полный текст в формате RTF