Антон НЕЧАЕВ

ПИСЬМО КУТИЛОВУ

Ну, и куда ты делся тогда из сквера? Мы долго искали (но, кажется, не в тот день), обшаривали кусты и скамейки, а кто-то из нас, наверное, самый правильный, даже вызвал милицию. Но ни нам, ни тебе это не помогло. Ты потерялся.
И тогда мы решили, позабыв твои ямбы (не придуманной боли и настоящей нежности), взяться за дело: обустроить страну, поменяться самим, стать тверже, сильней и богаче; решительней, наконец. И должен сознаться: многие оказались готовы к таким изменениям. Комсомольские вожаки стали миллионерами, сыновья дипломатов подались в политику, директора заводов основали свои предприятия – процветают. Мир открылся для них, доселе непризнанных варваров-русских: уютные особнячки с российскими лицами в окнах облепили Средиземное море со стороны Кипра, Испании, Греции. Как там привольно дышится и спокойно живется! Ты и не думал, не мечтал никогда о такой жизни. “Белый дым, голубой березняк” – лишь на это тебя и хватало. Что представлял ты себе своим скудным сибирским умишком? О чем шептало тебе антифризовое вдохновение? “Идет моя красавица, и в такт ее шагам рыдает-задыхается в Прибалтике орган”? “У Иванушки светлое утречко – он Аленушку в горнице ждет”? В стране “сваровски” и “бентли” кому нужны твои “тети-мети”? Они и в стране сухого киселя и гнилого картофеля никому не понадобились. Если искренность не приносит денег, искренность – ерунда. И в поэтах можно существовать, это точно. Напишешь что-нибудь про “серебряные корни” или “воздуха липкий гель”, а тебе уже, глядишь, наливают.
Но ты ведь и этого не добился. В лирике у тебя лирика, в сарказме – сарказм, в любви – любовь неприкрытая. Ты весь от эпатажных выходок до стихов действителен, натурален. В стране халтуры, поголовно-уголовной лжи ты весь был – высшего качества. И где ты? Нет тебя. Куда ты ушел от нас тогда, в восемьдесят пятом? Ты нас бросил? Ты знал, что не выживешь в честных условиях, когда собственное благосостояние положено главной целью, когда рассчитываешь только на себя, не надеясь на помощь партий и группировок, когда торжествует сильнейший, но и слабый не обезглавлен: ему тоже брошена сладкая кость. Выбор теперь богатый: если ты отличный стрелок, для тебя найдется занятие, если же ты – девушка, что ж: тоже заработать сумеешь. В общем, теперь можно заниматься тем, чем ты хочешь. Но ты, ты отказался присутствовать в этом “теперь”. Ты побрезговал. Ты испугался.
Однажды, сидя вечерком у себя на кухоньке и вспоминая тебя, твои стихи и каким ты был, я вспомнил другого поэта, пролетария и алкаша, хулиганствующего бродягу – американца. “Я понял, что беда многих поэтов в том, что они не работали по восемь часов в день...” – писал этот поэт. И еще “Блюющая дама”: “Мы сидели на лавочке и пили украденное пиво. В парке. В десять часов вечера...”. Жизнь его довела до многого. В том числе и до славы. Под старость лет один телефонный звонок приносил ему тридцать тысяч долларов. Авантюрный и смелый он доказал себя. Отстоял

право присутствовать. “Победил, победил, победил!”. Что ты скажешь на это? Ведь в чем-то вы очень сходны. По крайней мере, и ты, и он – андеграунд. Ты захнычешь: мол, там Америка. Или резко прокаркаешь: иди ты!.. Ты русский “классик”, а тот шальной “верлибрист”. Тут Омск и Москва, а там Нью-Йорк и Лос-Анджелес. И там немало стихотерпцев оставило жизнь, не дожидаясь преклонного возраста. Сломалось, уступив обстоятельствам. – Такова доля, – угрюмо бормочешь ты, – общая наша доля. Я и не возражаю. Доля, так доля. Вопрос один: почему? И вдогонку второй: за что?
Писатель – не жертва, с этим я не согласен. Чтобы поколения развивались, общество крепло, сознание было защищено, давно уж не требуется резать пророков, а после каяться над мощами и воскурять ладан. Люди растут и так. И не только физически. Обрати внимание, как изменились читатели, как расширились их интересы, от удивления вытянулся кругозор. Как глубоко проникли в них начатки иных культур, иностранные языки и, в связи с этим, чувство собственного достоинства! “Суши”, “лехаим”, “буэнос диос” украсили нашу речь. Одна моя подружка (из новых) при въезде в Таиланд, не могла понять, почему на таможне ее обозвали “волком” (Welcome). И все это само по себе, а покойничков и не помнят. И не плачут о них, как может, ты бы подумал. Кто, например, вспоминает сейчас о свердловском гении, который баловался с чужим пистолетиком? Много ли говорят о молдавской наркоманке еврейского происхождения? А наш, красноярский психопат, отказавшийся вовремя принимать лекарство, не проживший и двадцати пяти? О нем и вовсе не ведают.
Существует надежда, что все изменится. И прежних кумиров подымут вновь. Опять засияет звезда Маяковского и Есенина. Кажется, сияет уже. Но ты, вернешься ли ты когда-нибудь? Возьмешь ли свою порцию признания и покоя, ласки и орденов? Я сам смеюсь, не дожидаясь твоей реакции. Как ты можешь вернуться туда, где тебя никогда не было. А от спирта и грязи, я знаю, ты еще прежде устал.
Спасибо за то, что почти слепой, я вижу тебя сейчас. Ты бредешь со своими стихами, почти семидесятилетний старик, такой же оборванный, как и тогда в парке, и, конечно, уже не жаждешь признания. Ты прав: такие как ты никогда не надобны. Кому и зачем может сгодиться подлинное мастерство, искусство без золотой оправы или бархатного контральто? Разве что тем, твоим армейским товарищам, что отдали тебе свои жизни, не спрашивая тебя и сами того не желая. И ты поволок свой крест, намеренно – поволок, спотыкаясь ногами и заплетаясь словами, по дорогам Иркутской и Омской области, откуда так далеко Средиземное море. “Ты – тропинка в моих снегах, ты – письмо из Москвы в Сибирь, – ты в долгах – голубых шелках, ты – в силках у меня снегирь”.
А Москва выбирала героев. Не бойся, их выбрали без тебя. В “кастинге” ты не участвовал. “Придумывать” героев – миссия благодарная-благородная; да и в сами герои не годится сибирский бомж (бич – ты использовал это слово). “На этот раз она звалась Татьяна” – теперь именно так поют. Так устраиваются.
“Я вам пишу звездой падучей, крылом лебяжьим по весне... Я вам пишу про дикий случай явленья вашего во мне”.