Александр АСТРАХАНЦЕВ

МОЙ ДЕНЬ ПОБЕДЫ

60-летию Победы посвящаю

Этот день так врезался мне в память – будто и нет шестидесяти лет между мною тем и мной сегодняшним: каждая мелочь помнится зрением, слухом, осязанием – видимо, я, несмотря на свой малый возраст, все-таки понимал смысл этого дня и его значимость в ряду прочих дней?
– Ну, опять о Победе! – непременно возмутится кто-нибудь из более молодых. – Сколько можно? Об этом уже Эвересты книг написаны!..
Верно. И что ко всему этому смогу добавить я, вместе со своим детским восприятием, тем более что было это в таком далеке от сражений и побед той войны, что и представить себе трудно: в глухой деревне, дальше которой уже и дорог-то нет – одни лесные чащи да болота. Но ничего не могу с собой поделать: память снова и снова возвращает меня туда, к пережитому только мной, и – никем иным, и среди пережитого – тот длинный весенний день, не самый последний в ряду других...
На радио по сию пору крутят песенку из старого фильма “Земля Санникова” (она и сейчас нравится многим), а в ней – такая ударная фраза: “Есть только миг между прошлым и будущим, и именно он называется жизнь...”. Так вот, когда я слышу эту фразу – все во мне протестует против нее: так и видится резво взбрыкивающий бычок на лужайке; для него жизнь и есть этот самый “миг” – но я-то, в отличие от него, чувствую, как в каждый миг жизни мое существо перетекает из прошлого в будущее и как ноги мои неколебимо – будто дерево корнями в землю – вросли в прошлое, голова где-то в запредельном будущем, а сквозь тело, словно оно из сверхпроводящего вещества, текут токи времени, иногда еле слышные – лишь легонько покалывая, а иногда – такие мощные, что заставляют его дрожать от напряжения. Так какой же это “миг”, и как его вырвать из сцепления прошлого с будущим?.. Вот я написал фразу, всего одну, любую, а она, словно зимняя ветка в изморози – вся в нанизанных на ней блестках ассоциативных рядов, тянется из памяти, из дальней глубины жизни, из ее истоков, и дальше, дальше, из жизни родителей, дедушек, бабушек, и, в конце концов, вытянешь на этой фразе не только собственную жизнь – а целую жизнь моего народа...
Так вот, в тот день, помнится, такое свежее солнечное утро стояло, какое бывает после долгих ненастий: с холодными пронзительными ветерками, с быстро бегущими по синему небу белоснежными облачками; я стоял на деревянном, еще сыром от дождя крыльце в две ступени, жмурился от пока еще невысокого с утра солнца, которое било в глаза, и чувствовал на щеках его тепло – будто меня гладят теплой ладонью.
Я любил в детстве, сощурясь, глядеть на солнце и видеть сквозь ресницы, как выходят один из другого, плывут и пульсируют золотые и синие круги в радужных разводах... Так я стоял, щурился и таял от солнечного тепла, хотя надо было бежать в магазин за хлебом; в кармане моего пальтеца лежала плетеная авоська, а в ладони – синяя бумажка, хлебная карточка, так крепко

зажатая, что если б я даже упал в яму или бы меня ударили – я бы эту ладонь не разжал: я прекрасно знал, почему этой бумажкой в размер моей детской ладони надо дорожить. Тем более что уже однажды ее потерял: сунул в карман, а потом не нашел, – и оставил всех на неделю без хлеба... Кроме меня, бежать некому: мама на работе, на бабушке – дом и огород, а с братца что возьмешь: он маленький. Да мне и нравилось бегать за хлебом – я имел за это право на награду: откусывал хрусткий уголок от черной буханки.
Но я стоял и никуда не бежал, потому что не только солнце держало меня: задрав голову, я смотрел на высокий молодой тополь, с которым происходило что-то странное. Совсем не потому, что там, на самом верху, галдела стая воробьев – нет, не они меня удивили; на моих глазах с треском лопались почки на тополиных ветках – их тоже пригрело солнце, и вокруг меня на крыльцо дождем сыпалась бурая чешуя, а каждая почка начинала топорщиться зеленым острием, которое разворачивалось прозрачным листочком. Я наклонился, набрал в свободную ладонь чешуи и стал нюхать; она пахла пылью, ветром, а, главное, смолой, и я жадно внюхивался в этот сладко-смолистый запах.
Не знаю, сколько я так стоял, но очнулся я от мальчишеских криков и тут увидел: по улице бегут двое подростков – у одного в руке тонкое древко с красным флажком наверху, а другой кричит так, что голос его звенит и срывается: “Победа! Война кончилась! На митинг! Победа!..”
Я швырнул пахучую чешую, затем, торопливо оглянувшись, чтоб никто не видел, вытер липкую ладонь о пальтишко и – мигом в дом:
– Бабушка, бабушка, война кончилась! На митинг зовут!
Бабушка стояла у плиты в голубом чаду – жарила драники. И – ни слова в ответ. Только выпрямилась, мелко перекрестилась и снова наклонилась над шипящей сковородой. И когда в какой-то миг повернулась ко мне боком, я заметил у нее на реснице слезинку.
– Бабушка, можно я схожу на митинг? – тихо, чтоб не спугнуть ее слезок, спросил я.
– Нет, – ответила она, не глядя. – Опять простынешь. Иди за хлебом!
– Не простыну! – начал я клянчить.
– Нет! – уже твердо отрезала она.
И в этот момент пришла мама – в доме сразу заискрился ее серебряный голос; как только я слышу его – во мне все ликует и радуется. Мне некого больше так страстно любить: братишка – маленький и часто хнычет, бабушка – хозяйка, хранительница, а хранительнице положено быть строгой, иначе все развалится. Знаю, что маме трудно и – некогда, и всем поровну нужно

Скачать полный текст в формате RTF