Владимир БОНДАРЕНКО

СЛАВЯНСКИЙ
ПОДВОЙ
К ТЮРКСКОМУ
ДИЧКУ

Мне хотелось поговорить о поэзии Равиля Бухараева его “высоким штилем”, тем более, что в нашей русской поэзии конца ХХ века не так много столь искушенных в лингвистической и стилистической поэтической игре мастеров.
Мне хотелось написать о “центонной поэзии” Равиля Бухараева, демонстрирующей отношение ко всему внешнему миру, как к отраженной второй реальности, как к некоему культурному действу, вмещающему в себя массу прямых и косвенных цитат, отсылов к классикам русской и восточной поэзии. У кого ещё из послевоенного поколения поэтов вы найдете такое пышноцветие венков сонетов, кто ещё в наше время преподнесёт вам изысканные терцины, кто столь умело и изысканно соединяет восточную метафоричность и европейскую ироничность, добавляя в палитру русской поэзии свойственные лишь Равилю Бухараеву краски?
Я и статью о поэте хотел назвать “Озарённый гекзаметром...”, сославшись на его же стихотворение:

Озарённым гекзаметром я рассказал бы про это,
как ушёл на заре, замышляя идти до заката...

Можно было поговорить и об эстетике его аллегорий, об очевидных параллелях и с поэтами Серебряного века, и с классиками Востока. Но, очевидно, такова моя судьба как литературного критика – докапываться не до стилистических красот и не выискивать цитаты и перифразы, как новый литературный материал, а докапываться до смысла его слова, строки, стиха, или того же венка сонетов. Ибо за смыслом слова скрываются судьба поэта, его откровение, его боль и его трагедия. За терцинами и сонетами, за всем изысканным венецианским карнавалом его стихов я вдруг увидел тяжелейшую драму его психологического раздвоения, заброшенность и одиночество среди шумного бала, даже его словарь тропов, описывающих приметы окружающей действительности, выдает сквозь весь его неоклассицизм, путь поэта-изгоя, ищущего своего Бога и свою почву.

Мне всё одно – что Запад, что Восток.
Везде ничей, без места во вселенной,
Стою, как столб в скрещении дорог:
Куда ни двинь – всё обзовут изменой...

Я стал, постепенно погружаясь в мир его образов и сравнений, снимать с поэта и его поэзии красивые, но молчащие венецианские маски, и за немотой его живописных ассоциаций и лингвистических поисков я услышал крик страдающего, разрывающегося на части человека, всю жизнь ищущего своё отечество слова и смысл своего существования. Отрешаясь от мимо текущего бытия, он вникал в драгоценный со

вет своего старшего друга: “Ты пишешь красивые стихи. – заявил он, – но я открою тебе один секрет искусства, который прост, но дорого стоит... Когда пишешь, ясно представляй в воображении того, для кого ты пишешь. И дух, и смысл творчества тогда изменятся, нечувствительно, но – весомо...”.
У Равиля Бухараева и дух, и смысл его поэзии изменился и весомо, и чувствительно... Он менялся вместе с державой, его вскормившей и от него отвернувшейся. Как и всё его поколение, он был брошен в омут раздоров и разладов, религиозных и национальных распрей. Он переживал крах империи и как крах своего поэтического существования.
Сначала он, как поэт, уходит в себя, разбивая свой лоб о тупик “махрового индивидуализма”, научившись задавать себе вопросы, он рос как поэт, но всё более страдал как личность и как человек. Он, пожалуй, спасал сам себя, укрываясь на своих любимых венецианских карнавалах, примеряя себе самые различные безжизненные маски:
“По площади Сан Марко и возле моста Риальто, по всем муравейным улочкам, внезапным тупичкам, крошечным пятачкам площадей и горбатеньким каменным мостам зимней Венеции блуждали белые безжизненные маски в чёрных, фиолетовых или алых ниспадающих плащах и пелеринах... так я целыми днями скитался, бродил и наблюдал, оставляя работу на ночь, потому что карнавальная Венеция не место для сна... Венецианские палаццо расцветали на солнце, и сине-зелёная шелковистая вода каналов колыхала и покачивала их готические изображения... бродили разноцветные фигуры в машкерадных костюмах, где никакой карнавальный арлекин не помышлял ни о Последних временах, ни о Судном дне... Люди обыкновенно узнают друг друга по маскам, и неузнанным ходит тот, кто носит своё лицо... Я был спокоен. Всё моё было при мне, и бледные мертвенные отсветы развешенных по колоннадам аркад и вживе слоняющиеся по венецианским улочкам маски не смущали меня... Странно, сквозь всю эту нежить мне вспоминалось нечто иное, совсем не из этого мира...”

Венеция! Вовеки не найти
Подобия роскошества такого,
Но от глухой тоски слепей слепого,
Ни зги не вижу, как ты ни крути.
Хандрю, конечно, но душа здорова,
Однако, не вольней, с ума сойти,
Чем посреди Москвы или Ростова,
Или иной России во плоти.
А здесь – фантомы вдоль и поперёк.
Но я-то не мираж. Помилуй, Бог!

Скачать полный текст в формате RTF