Валерий ТУЧНОЛОБОВ

НЕМОТА

Он знал, что рано или поздно ему будет задан это вопрос, и ему придется подробно отвечать на него, но в его памяти, в общем-то и не слишком избалованной сменой обстоятельств, сопутствовавших жизни, оказались стертыми временем многие детали бытия...
Человек, задавший давно ожидавшийся вопрос, в нетерпении поглядывал то на часы, то на стоящего перед ним седого, как лунь, и как-то по-детски беззащитного с бессильно опущенными руками, одетого в серый халат на рубашку с приподнятой над лицом сеткой от пчел, собеседника, всего-то на какой-то десяток лет старше его самого, двадцативосьмилетнего. Мало чего повидавший в своей жизни, он не задумывался над тем, что заставило так рано поседеть человека, от которого он ждал ответа.
А тот молчал.
...Все эти годы мозг цепко удерживал лишь несколько событий, резко выделявшихся из удручающе монотонного течения деревенского существования...
Уже вторую неделю он проводил в охотничьей избушке отца: вначале несколько дней отлеживался, потом – отсиживался после неосторожного, лучше сказать, легкомысленного соскока со всего-то полуметрового возвышения. Проклятый камень! Откуда тот взялся на его голову в таежной глуши?!
Нога и щиколотка продолжает болеть, но опухоль спала: видно, и впрямь повязка с мочой помогает. Может, скоро можно будет и ходить, а не прыгать воробьем.
Домашние, конечно, с ума посходили: пришел-то он на пару дней, чтобы подготовить избушку и лабаз к приходу отца, – и уже неделю назад он должен был возвратиться домой. А он – тут, без надежной одежды, припасов! А еще не меньше недели не пойдешь из тайги! Беспокоит и другое: пробрасывает снежок, а он без лыж. А как ляжет большой снег, что тогда делать? Тут и здоровыми ногами да по бесснежью за один день дорогу до дома не измеришь...
...Когда, так и не дождавшись отца в тайге, он затемно подходил к дому, его удивили голоса матери и сестры, занятых, как было слышно, во дворе работами, которые в их семье всегда выполнялись только мужиками. Собаки, бросившиеся ему навстречу, отвлекли женщин, и те замолчали, вглядываясь в сгустившейся темноте к прихрамывающему пришельцу...
Он как сейчас видит, как мать, узнав сына, срубленным деревцем осела на землю и, закрыв ладонями лицо, с глухими стонами стала раскачиваться взад-вперед. Сестре, бросившейся к брату, она, не отрывая рук от лица, коротко бросила: “Веди домой!”
Сдвинув занавески на окна, сестра поведала на вопрос об отце, что отца и старшего брата три недели назад забрали в ГПУ и что с ними, неизвестно. Его самого двое ожидали три недели, а, уезжая, потребовали от них расписки, что сообщат, как только он вернется домой...
...Еще до его ухода в тайгу на колхозном собрании говорилось о врагах народа, их разоблачениях. Были арестованные и в их деревне, о которых не было ни

каких сведений. Ходили, правда, глухие слухи о расстрелах, но никто не хотел верит, что сельчане – враги народа, как где-то в городах. Тем более никто не верил, что и его близких может коснуться злая доля.
Поэтому он не без сомнений выслушал категорическое требование матери, чтобы он немедленно, пока о нем в деревне никому не известно, возвращался в тайгу.
На сборы не ушло много времени. Ему несказанно повезло, что почти сразу же, как только он вошел в дом, начался обильный снегопад. Он скрыл не только следы его пребывания в доме, но и обеспечил лыжню и использование санок. Это позволило взять с собой значительно больше того, что вместила бы заплечная ноша при больной ноге. Еще ему сильно подфартило, что гэпэушники, забрав ружья, оставили в доме ружейные припасы. Почему это произошло, так и осталось загадкой. Может, побоялись вести охотников вместе с ружьями и припасами?
Чтобы сохранить в тайне от сельчан свое появление в деревне (мало ли что?) он не взял в тайгу собак, как те ни рвались за ним. Исчезновение собак, никогда не уходивших далеко от дома без хозяина, неминуемо повлекло бы за собой беду для матери и сестер...
Уходя из дома, он и мысли не допускал, что мать и младшую сестру он больше не увидит никогда: он верил, что с отцом и братом разберутся, и они скорее снова будут дома. Он твердо знал, что они-то уж точно никакие не враги народа! Он уходил ненадолго!..
...Та зима запомнилась ему, прежде всего, тем, что ему пришлось коротать ее без привычных овощей. Обычно, уходя в тайгу, отец брал с собой заранее намороженные овощи и тем как-то компенсировал отсутствие свежих овощей. А тут... Соленая черемша, навязанная матерью, как-то неожиданно быстро кончилась. Пришлось до конца зимы жить на крупах, дичине и сухарях, а когда они разошлись – на пресных лепешках. Знал бы он, что и о них ему придется вспомнить, как о лакомстве!..
Но тошнее всего ему было от непривычного одиночества.
В силу своей молодости и, может быть, врожденной привычки к условиям деревенского бытия, в котором человек, занятый работой в поле, либо охотой, объективно лишается в течение значительного времени постоянного общения с себе подобными, он не мог осознать, что далеко не каждому, очень далеко не каждому, дано выдержать длительное испытание одиночеством. В общем-то немногословный и малообщительный в обычной обстановке, оказавшись в вынужденной изоляции от людей, он вдруг ощутил необоримую потребность общения с ними. Молодость сказалась в том, что ему страстно захотелось перекинуться с кем-либо хоть несколькими словами.
Если день был занят обходом ловушек, охотой, заряжанием патронов и другими работами, требующими дневного света, то длинные ночи и, особенно, вьюжные дни, когда некуда и незачем идти, а делать нечего, изнуряли. В такое время ему казалось, что тайга не шумит, не гудит от ветра, как говорят люди, а шипит, именно шипит зло на него. Ему явственно слышалось: “Ш-ш-ш... Ш-ш-ш-ш”, – с непредсказуемыми паузами и вариациями, что усиливало впечатление.

Скачать полный текст в формате RTF