ли – надменно осведомляюсь, созданы ли там, внизу, достойные условия.
О да, конечно, все условия, соглашается Комендант, он тоже как-то непонятно-радостно возбужден, потирает руки, отдает направо и налево бессмысленные указания о брезенте и лопатах. Боткин, насмешливо приподняв светлую бровь, советует Коменданту принять спиртовой настойки каннабиса.
Наш торжественный спуск в подвал прерван появлением угорского старика-капрала. Он валится мне в ноги, целует мои сапоги, приговаривая: “Отец... отец ты наш”, – из его глаз, смывая грубо нарисованные черты лица, текут настоящие горячие слезы. Недоразумение быстро устраняется, старика приводят в чувство, он просто пьян, через минуту, совладав с собой, он уже цедит: “У-у... гнида, кровопивец...”
В подвале нас выстраивают в два ряда, я и моя семья в первом ряду, Боткин и слуги – во втором. Какой-то милый предусмотрительный человек принес кресло, чтобы усадить царевича. Подняв на меня глаза, утопленные в желтом воске, мальчик спрашивает: это для группового снимка, папа? – и тут я вспоминаю – застывшие нарядные фигуры – коронация – празднование трехсотлетия царствующего дома – путешествие в Азию – императорская ложа – но здесь происходит совсем другое.
Комендант, выступив вперед, деревянным голосом читает слова, теперь лишенные и тени смысла. Не успевает он закончить, как я слышу свой ввинчивающийся в пустоту голос – простите, я не понял! – и Комендант послушно начинает читать заново, пока наконец не добирается до лязгающего слова из трех слогов.
Мальчик мой: мы никуда не едем. Мои дочери, бледные цветы на поле брани: мы никуда не едем. Alexandrine, жизнь, Сашенька: мы не едем никуда.
Потом меня, простреленного навылет, запихивают в яму. Яма превращается в черный туннель. Непонятная сила тащит меня вдоль сочащихся едкой дрянью стен, но, кажется, это выход из лабиринта. Впереди брезжит свет.
Чьи-то сильные большие руки подбрасывают меня вверх. Опрокинутое бородатое лицо склоняется надо мной. Я вижу шевелящиеся губы. Слышу атональный рев, рык штыковой атаки, вопль всех убиенных, глухой кровяной гул застенка. Потом шум распадается на звуки, звуки складываются в слова, слова обретают смысл:
– Николка! Наследника Бог послал!

г. Сарапул

Александр БАЛТИН

* * *
В свете фар тебе рельеф асфальта
виден четко – камушки, бугры.
Жизнь в домах проходит без азарта.
Двор большой. Темны его углы.

Словно медом, дом наполнен светом.
Сотами – квартиры в глубине.
В ноябре нелепо грезить летом –
но нелепость данная – по мне.

И не стоит думать о расплате,
за мечтанья не отправят в ад.
Дни в мозгу – как зернышки в гранате
плотно упакованы – лежат.

* * *
Мотивы древнего Египта
дарует желтая листва.
Нет! Вот собор, подлесок – крипта.
Вот лес. И далеко Москва.

А вот орешина тугая –
добудешь тетиву – стреляй!
Стреляй мечтой, не попадая
в цель иллюзорную, как рай.

И волглая трава мерцает
серебряно. Чернушки тут
герой безвестный собирает,
сам удлиняя свой свой маршрут.

Египет или Византия?
И ткань листвы богата здесь.
И воздух – чистая стихия –
я б растворился в оной весь.

* * *
Хандрой пробитое сердечко
диктует вечером стихи.
Жить не получится беспечно,
коль душу тяготят грехи.

И барабаня в подоконник,
дождь утверждает власть свою.
Неважно – понедельник, вторник,
я дни в лицо не узнаю.

Они сквозь мозг легко проходят,
не оставляя там следов.
И чтоб забыть о злой погоде,
ты полнишь колбочки стихов.

г. Москва