досыпать и угрюмо думал, что на месте Серафима Саровского в тот день, когда с колокольни трахнулся, я бы не в Бога уверовал, а взял оглоблю и пошел убивать родню: чтобы впредь уже не подставляли. Что делать ангелам и Богу, если видишь возле себя ежедневно лица друзей и родных?
Постепенно, смирясь с тем, что я либо черствый от природы, либо эти умники, вцепившиеся в руль и в свою бабу, предлагают мне вместо полноценной связи смешные паллиативы, я перестал даже присматривать за Трувером и брать его на ночь. А потом он то ли пропал, то ли уже перешел в ранг домашних с полным пансионом, но только я вообще перестал его замечать во дворе. Священники мне говорили: “душа, душа”, но я что-то не верил и, если случалось застревать в церкви на отпевании, на содержимое гробов не заглядывался. Сам я от недоедания чувствовал себя скверно; нигде в природе от этой самой души не встречалось даже дымки, даже флеру. Всюду царили беззаконие и прямой разбой, но с соблюдением обрядовых церемоний: проявления натуральных отношений скрывались, а особенно неприглядные даже поэтизировались под именем любви.
Как-то осенью я возвращался домой, но не обычным маршрутом, а дворами, в глубине которых располагалась пара двухэтажных домов и школа. Вдруг на лужке перед моими глазами мелькнул знакомый серо-бело-коричневый сгусток энергии, который, похоже, изображал мышиную охоту в сумерках.
– Трувер, Трувер. Трувер! Кис-кис-кис! – позвал я обрадованно. – Ты где пропадал, негодяй?
Опять на полном скаку он изменил направление бега и устремился ко мне. Даже не пришлось нагибаться, потому что он запрыгнул прямо на грудь и прижался, прямо как любимая девушка. Невозможно было сомневаться, что он не только меня узнал с радостью, но что он искренне выразил мне свою любовь и страшно рад, что я нашелся. Он урчал. Ластился и норовил дотянуться до губ. Как-то отчетливо показалось, что в нем полно и открыто, и выраженно присутствует то самое, что они называют “душа”. И вот эта душа сейчас опознала меня через зрение, вспомнила, что кормил ее, убирал за ней, ласкал – и теперь уж мы поприветствуем друг друга с полным основанием. Никогда бы не подумал, что кошки способны на такое выражение чувств.
– Трувер, Трувер! Какой ты стал жирный, как раздобрел! А мне прямо совестно: дома по-прежнему ни фига.
Не знаю, понял ли он, переведя мои слова на свое восприятие, или ему показалась достаточной эта признательность, но только он явно меня оттолкнул, выскользнул из объятий и так же искренне понесся в глубь сквера, по своим делам. Дул свежий ветер, сухие кленовые листья шуршали и шевелились по всему пространству: это-то и привлекало его. Я опять как будто на секунду оторопел, но отказался он от меня настолько опять изящно, что я только иронически хмыкнул. Мысли потекли дальше в том же направлении: а не попытаться ли приручить другую, пусть и не столь игривую, но более похожую сущность? И если она прижмется, переночевав с другим, буду ли я столь же снисходителен? И что есть счастье взаимной симпатии? И как удержать его?

г. Киржач, Владимирская область

Иван КЛИНОВОЙ

* * *

Дмитрию Конькову

В автобусном полубреду
Я полуеду, полужду,
Когда же кончится дорога,
А километры вспять ползут...
Ну, как не вспомнить ту грозу
Над нервной Томью-недотрогой!

Дождь так старательно мозжит,
Что молодёжь бегом бежит –
Спастись – под крышу драмтеатра.
Искусство здесь не для слезы,
А чтоб укрыться от грозы!
В театре пусто будет завтра.

* * *

Елене Зыряновой

...а когда отпустило, он понял, что горек не чай,
что горька тишина,
нахлебавшись которой, он бредит,
что сюда уже вряд ли
с такой же надеждой приедет,
что гигантский кулак, ударяющий в Томь, –
это взрыв,
что не выдержит небо –
и будет всерьёз и навзрыд...

Что такого в усталых домах и чужих этажах,
что сюда возвращаться не хочется,
лишь уезжать,
и всю ночь между Томском и Кырском,
на этом отрезке,
в неудобном автобусном кресле читать эсэмэски:
“Как приедешь, скажи “С возвращеньем!”,
“Не плачь...”,
“Не скучай...”

г. Красноярск