Инна ЛИСНЯНСКАЯ

КОНЦЕРТ
НА ТАЙМЫРЕ

В самом конце восьмидесятых и в начале девяностых годов мы с Семеном Израилевичем зимы проводили в Переделкине – в Доме творчества. Подряд три новых года встречали вместе с Булатом Окуджавой на его даче по улице Довженко, 11. За нами заезжал или сам Булат, или его сын Буля, (тоже – Булат) – пешком восьмидесятилетнему Липкину было не добраться. Да и морозы он переносил уже тяжело, поэтому впоследствии мы и перестали бывать на новогодних празднествах у Булата и Оли. А как было хорошо, непринужденно, обыкновенно проводить новогодние ночи на даче у Окуджавы!
Я не оговорилась, сказав “обыкновенно”. Наделенный необыкновенным даром Окуджава в быту был обыкновенен. Никогда и никак не подчеркивал своей значительности, а тем более, своей уникальности. Был прост в обращении, не любил заумных бесед, и сам не пускался в оригинальничание, в “философствование” и тому подобное. Мне даже подумалось, что обыкновенность в повседневности – черта гениальной личности. Эту черту усиливало и великодушие, с каким Окуджава относился к слабым собратьям по перу. Никогда я не слышала от него дурного отзыва о том или ином стихотворце. А если заводился кем-нибудь подобный разговор, то Булат или вступался, или отмалчивался. Лишь однажды по телефону он сказал, что задыхается от засилья графоманских книжек, и спросил, дарят ли нам свои стихи графоманы? И что мы с этими книжками делаем?
– А ты, что с ними делаешь? – ответила я вопросом на вопрос.
– Я первый спросил.
– Раз спросил, значит, знаешь, что я с ними делаю.
– Да, я тоже это делаю, а Семен Израилевич, раз ты говоришь о себе, этого не делает?
– Не делает, полагаясь на меня.
Так мы и не признались друг другу, как именно избавляемся от крайне ненужной типографской продукции.
Те три новогодние ночи слились у меня в одну. Гости были одни и те же. Кроме нас с Семеном бывали еще две четы. Их представил нам Булат как своих близких друзей, никакого отношения к литературе не имеющих. Стыжусь, но не могу вспомнить их имен, – старость не радость. Конечно, я бы могла сейчас позвонить Ольге и справиться. Но этого делать не стану, исходя из принципа: вспоминай лишь то, что хорошо помнишь.
Запомнился тост Булата, когда мы кое-как расселись за столом и начали провожать старый год: “Какая у нас хорошая компания, все – без комплексов, давайте за это выпьем!” Сияла ёлка, украшенная Олей, румяно лоснились на блюде испечённые Ольгой пирожки с мясом и капустой. А почти вся закусь была приготовлена самим Булатом, например, грузино-армянское лобио с орехами, чесноком и кинзой, грузинское сациви. Я и до этих новогодних ночей знала, что он умеет готовить, но не знала, что так вкусно. Как-то в

конце восьмидесятых Булат мне позвонил в город с дачи. Я начала расспрашивать, как он и что он. Не трудно ли быть на даче одному? Булат ответил, что нисколько, что он обожает одиночество, что сам себе готовит жратву, даже суп варит. Помню, я очень удивилась: Семен Израилевич даже глазунью пожарить не умеет.
– Это ничего, – засмеялся моим словам Булат, – зато он человек необъятных знаний, мудрый поэт и человек чистейший. Инна, тебе крупно повезло. – И добавил, что как-то с Липкиным ездил в Душанбе и за неделю общения с ним столько нового для себя узнал, как будто толстый том по Востоку прочёл.
Кажется, в первую же новогоднюю ночь Окуджава читал стихи, написанные после поездки в Израиль. Как я поняла, после большого перерыва, отданного прозе. Запало в память стихотворение “Сабра”, а если честно, то этот цикл мне мало понравился. Липкин же расхваливал, и это, я видела, Булату было очень приятно. А я начала, как всегда, приставать к нему, чтобы спел свои песни, но Булат почти рассерженно отказывался, мол, давно песен не пишет и не поёт. И отказался:
– Сейчас сколько хочешь бардов, – и показал мне какую-то газету, – видишь, вот рейтинг, посмотри на каком я месте – на 22-ом, а мест всего 25. Так что мы с тобой постарели и устарели, и хватит тебе признаваться в любви к моим песням.
Всё это мне сказал без малейшей доли огорчения, как бы простодушно констатируя факт, и тем самым смягчая свой отказ петь. Он и раньше спокойно сердился, когда я, хорошо отзываясь о его прозе, настаивала на том, что главное у него – песни. Естественно, был недоволен, ибо писатель, обычно, зашкален на том, что он в данное время делает, а не на том, что сделано прежде. И все-таки Булат спрашивал: почему песни лучше?
“А потому, – сформулировала я однажды, – что прозаиков не хуже тебя можно найти, а вот такого как ты в твоих песнях – не существовало и не существует. Все писатели – второсоздатели, так как первосоздатель – Господь Бог. Ты же второсоздатель, идущий от Троицы – когда Бог, Сын и Дух Святый в тебе сказались неразделимой троицей: слово, музыка и голос.
На моё истолкование Булат только плечами пожал, дескать, меня заносит куда-то не туда. Дескать, при чем тут Троица, если он – атеист и не скрывает этого. А мне казалось, что он скрывал свою веру. Поскольку в восьмидесятых, в начале девяностых слишком многие вдруг объявляли себя верующими, что, видимо, коробило и Окуджаву. А, может, закоробило ещё раньше, ведь свою “Молитву” он прикрыл именем Франсуа

Скачать полный текст в формате RTF