Геннадий ПАНФИЛОВ

ТРИ РАССКАЗИКА

ЭСТЕТИЧЕСКОЕ

С.К.

Известно, что талия женщины, ее телесные пропорции, не скомпрометированные возрастом или чрезмерным потреблением съестного, изначально предопределили стиль в ваянии, живописи, гончарном производстве, то видение прекрасного, которое оказалось на удивление устойчивым. Так, попытки новаторов наполнить дыханием и смыслом полые абстрактные объемы – один Пикассо что стоит! – потерпели фиаско (напрашиваются аналогии с экстремистскими государственными устройствами, всеми доступными способами пытавшимися оправдать свою востребованность историей), хотя, бесспорно, преумножили музейные и частные коллекции изощренными образцами творческого поиска. Тем не менее апологеты концептуального толка, артачась, утверждают, что определить прекрасное так же сложно, как отделить от добра зло, то есть невозможно, и они во многом правы. Больше того – потуги осуществить это и внедрить в общественное сознание чреваты последствиями, сравнимыми с катаклизмами, мором, кои уже испытали некоторые земляне, насильственно противопоставив свободному течению жизни умозрительные догматические “измы” и отторгнув тем самым целые направления в искусстве и культуре. В чреде отверженных пребывали гении, тот же Модильяни, мазок которого, отдав предпочтение искажению и гротеску, все же “сохранил между натурализмом и абстракцией золотую середину”. Раскрыв альбом на изображении “тосканской элегантности” Жанны Эбютерн, мы отвлеклись на криковское каберне не случайно. Жидким рубином чуть колышимое в тонкостенных границах, источавшее прихотливо-терпкий запах, вино беспрепятственно и причинно перебросило нас назад, в богемный Париж десятых и навело на мысль, что форма связана с содержанием каким-то непростым, нерасторжимым образом (те же фужеры, наполненные водкой или самогоном, – уже несуразица, нонсенс в глазах самого записного алкоголика или пример более выпуклый, наглядный, глаз и слух коробящий, вызывающий боль и оторопь, – сочетание в женщине пригожей от природы внешности и вульгарных привычек, манер), интимное соитие которых порождает то самое, наверное, что мы называем красивым. Уместный разговор о Дали, однако, дабы не заводить спор в тупик, мы вовремя застопорили и сдвинули бокалы и, прежде чем их пригубить, слушали звук – тонкий, прозрачный, уносящий в даль непознанную суть взаимосвязанных вещей и явлений. О, чудо! – меланхолия и грусть, долженствующие в данный момент как бы заступить на дежурство, благоразумно отступили, уступив место тихому чувству восторга – твое вслушивающееся лицо мне напомнило лик. Спасибо, милая...

БРАТОК

“З-з-з...” – слушаю я монотонный знакомый голос, который вскоре обрывается. Так и есть – мягко спланировав, крылатый, длинноногий пришелец деловито, вразвалочку, как на усадьбе хозяин, прохаживается по моей руке, пробуя хоботком эпителий кожи то там, то здесь. Инстинктивный порыв прихлопнуть нахала куда-то улетучивается, сменяется сочувствием, когда я вижу перед собой донельзя ослабленное насекомое – плоский живот у него аж присох к хребту. Ну, браток, вдохновляю его, поднатужсь. Хоботок прогибается, словно шест у прыгуна в высоту, но все усилия пока остаются втуне. Нажми еще чуть-чуть. Ах, черт тебя дери, – не идет. Я понимаю твое отчаяние - такая прорва пищи под ногами и – не взять. Передохни, друг. Соберись с силами. Смени позицию. Стой крепко. Упрись. Вот так. Переведи дыхание и – вперед. Молодчина! Хоботок, вонзившись, плавно погружается в мою плоть. От укола я испытываю быструю и почему-то приятно щекочущую боль и тут же ее забываю. Я весь поглощен зрелищем самозабвенного насыщения, процессом переливания крови от одного хищника другому. Поверьте – захватывающая картина! Брюшко комара краснеет, объемится, он судорожно подергивает крылышками, сучит задними ножками от удовлетворения. Брюшко тучнеет, грузнеет, становится похожим на бурдюк с вином, достигает таких внушительных размеров, что я всерьез уже беспокоюсь за его целостность. Браток, говорю, опомнись, знай меру – лопнешь же. И он внемлет моему предостережению – отключает насос. Ноги комара подгибаются, крылья опадают на туловище, и, не вынимая хобота из моего тела, он замирает, то есть, как говорят люди, – кайфует. Затаив дыхание, я пристально всматриваюсь в это хрупкое хитиновое создание и недоумеваю – в чем тут жизнь держится? И вообще – что есть жизнь? “Жизнь, – ответил мне без паузы чей-то голос, – это особая форма биологически активной материи, распыленной, рассредоточенной по планете. Наделенной чувствами и инстинктами. Одухотворенной – к этой категории материи причисляете себя вы, люди. Если это так, то грех ваш не в первородстве, на что упирает церковь. Грех в том, что вы, дабы выжить, вынуждены постоянно и повсеместно отнимать Жизнь у других биологических видов и особей. Отсюда рождается в вас осознание своего негармонического единства с Природой. Отсюда растет и крепнет протест против научно-технического прогресса, органически связанного с уничтожением Среды (уместно напомнить – кроха, что покоится на этой руке, по сложности творения неизмеримо превосходит все вместе взятые технические изделия человека). Отсюда проистекает надежда, что в скором, обозримом будущем вы сделаете нелегкий, не в пользу расточительного, комфортного образа жизни, выбор. Приоритетное отношение к Природе – ключ к мирному разрешению ваших собственных, людских разборок, вызванных религиозными, социальными, экономическими, национальными спорами. Иначе вся история человеческого рода не будет стоить выеденного яйца и продлится недолго...”. Ожил браток. Вынул хобот. Потянулся. Напружил ноги. Расправил крылья. А как изящно и свободно, на зависть авиаконструкторам, воспарил, шельмец! На какое-то время завис над моим ухом в воздухе, доверительно позудил, я понимающе кивнул, он, шаля откровенно, сделал немыслимый кульбит и исчез. А у меня появилось желание запечатлеть все это на бумаге...