– Нет, нет, – ответил Андрей, крепче сжимая Олесин локоть, и снова стало хорошо.
– Вдали, – с любовью говорила Олеся, глядя с Подковы на окружающие их просторы, – город. Сейчас еще рано, а в темноте там горят фонари, как монеты... Даже когда народу много, первые минуты все сидят тихо-тихо. А потом начинается: вон там телевышка, а там – Шапготарьян, район такой, а там – проспект Ленина, а там – Полярная звезда. Внизу два озера, одно называется Подкова, оно и правда в форме подковы. А второе... Не знаю, как оно называется. Но оба они грязные и ряской затянуты, в них не купаются.
– Олеся, – спросил Андрей. – А как ты выглядишь? Нет, ты не подумай, – он замялся. – Мне просто интересно, я же никогда тебя не ви... не видел.
– Твое счастье! – засмеялась Олеся. – Я ужасная! У меня нос длинный и зубы, как у бобра, и вообще, чудовище я, чудовище! Когда бабушка ругается, она называет меня шишигой. Так оно и есть.
Андрей оторвался наконец от ее локтя, словно больше не боялся упасть, быстро коснулся Олесиной щеки, скользнул пальцами по шее и обнял за плечо.
– А по-моему, – сказал он, – ты мне врешь. Врешь, как Троцкий.
– Может, и вру, – согласилась Олеся. Как же все-таки хорошо, что он ее не видит!
– Ты хорошая, – вздохнул Андрей. – Ты меня не жалеешь.
– Жалею! – возмутилась Олеся.
– Нет, не жалеешь! – засмеялся он. – Куда ты меня приволокла?
– Знаешь, – шепнула Олеся. – Я всегда прихожу сюда, когда мне не очень... Ты понимаешь?
Он понимал. Он думал, какая Олеся счастливая, раз может видеть то, что она так вдохновлено описала. Он хотел сказать ей об этом, но не успел, потому что Олеся вскочила, как Ванька-встанька, и непонятно кому закричала:
– Смотри! Смотри! Да смотри же!
– Что там?
Она не слышала его, не хотела слышать.
– Смотри! Вон там! Там! Смотри!
Ему показалось, что он действительно может увидеть – увидеть своими собственными глазами, которые не видели даже его собственных рук, не то чтобы... Сквозь грани сознания пробилось что-то... Горячий золотой свет и... Андрей не видел, но чувствовал, что это...
– Журавль! – закричал Андрей.
– Журавль! – подхватила Олеся. – Живой, живой, настоящий! Вот здорово! Журавль!
Видела Олеся и не видел Андрей, как журавль сделал над Лысиной низкий круг, и полетел за темный, почти сказочный лес. Сердцам их было так солнечно, и тепло, и по-летнему, что, не сговариваясь, оба они решили, что жить, летая – легко. Была бы только летная погода...

г.Кемерово

Любовь СОЛОМОНОВА

НА РЖАВОМ
МЕРИДИАНЕ

* * *

Белый конь на сломанных ногах,
в белом круге – черный крест ничком.
Шепот о лекарствах и деньгах
рядом с воспаленным ночником.

Шерстяной заштопанный носок,
запах меда и лесной травы.
Звуки – как расплавленный песок
в недрах раскаленной головы.

О болезнь, о межсезонный грипп,
черный крест, горячий белый круг.
Вот мое дыханье – тихий хрип,
вот мои эмоции – а вдруг?

Телевизор. Черно-белый бред.
Выключите кто-нибудь кошмар.
Нож! Таблетку! Банки! Пистолет!
Успокойся, просто сильный жар.

В ФЕОДОСИЮ

Там тяжелые звезды крупны, как орехи,
а орехи горьки, как грехи.
Там неспешные крабы в колючем доспехе
и коньки от подводной сохи.

Там горячее солнце и грязное море
городит на волнах целлофан,
между небом и ним в воспаленном зазоре –
ржавый погнутый меридиан,

И на тысячу лиг никаких параллелей.
Пожинают киты урожай.
И скелеты, как в мультике, вставшие с мелей,
так нестрашно зовут: “Приезжай”.

* * *

Спать уходящие поезда
лязгают и скулят.
Под креозотом сопит вода
тысячу лет подряд.
Тихо зевают цветы,
рыбы беззвучный храп...
Ночь опускается с высоты
мягче кошачьих лап,
тише лягушачьего прыжка,
гусеницы стежка.
Под одеялко идет луна
баиньки в облака.
Лишь семафор по-циклопьи бдит
бешенным огоньком,
да на поленнице шпал сидит
женщина с молотком.

г.Ржев