Татьяна ИЛЬДИМИРОВА

ЖУРАВЛИ

ДОМ

Долгую зиму дом ждал своих дорогих людей. Он тосковал по ним, как собака, привязанная хозяином у магазина. Снег шел днем, шел ночью, он засыпал дом по самые оконные перемычки, пушистым пледом укрывал крышу и ложился между резьбой на перильцах. Снег шел. Дом ждал.
Внутри было сумрачно. Казалось, будто люди ушли отсюда много-много лет назад и никогда больше не вернутся. Вели неслышный разговор бабушкин комод, высокая кровать с никелированной спинкой и часы, замерший маятник которых напоминал бронзовую медаль. Говорили они о том, когда же приедут люди. Люди в это время тоже мечтали о лете. И им тоже казалось, что зима никогда не закончится.
Часы остановились перевести дух: большая стрелка замерла на двенадцати, маленькая который месяц подряд указывала на римскую пятерку. Под полом пищали голодные мыши. По вязаной салфетке, украшающей комод, один за другим брели печальные фарфоровые слоники – их было ровно десять, первый – величиной с детский кулачок, последний – чуть-чуть побольше ногтя.
Во всей округе не было ни души, и снег на дорогах лежал ровный-ровный, не потревоженный ничьими шагами. За домом, у двух щедрых рябин сугробы – словно в брызгах красной краски и узорах спичечных птичьих следов.
В конце февраля мороз отпустил и в лесу появились лыжники в ярких куртках, оставляя за собой свежую лыжню, похожую на размытый небесный след самолета. А через неделю уже зажурчало, защебетало, застрекотало сороками, засмеялось детьми из деревни Журавлево, заслезилось капелью, запахло талым снегом. Полетели весенние дни, как листы календаря, пущенные по ветру. Каждый день сосульки становились тоньше и жальче, пока не растворились в еще не теплом, но уже не колком мартовском воздухе. В дальней комнате пошел дождь, капли туго стучали по полу, и под комод со слониками стекала весенняя лужа. Наконец – приехали!
По традиции дачный сезон открывали первого мая, даже если солнце, недомогая, скрывалось в серой облачной вате, а в обессолнечных местах лежал зернистый, похожий на грязную соль снег. Дом не то хранил обиду за разлуку, не то за зиму отвык от людей и теперь их дичился, но сдался не сразу – с неохотой открывал он разбухшие двери, сварливо скрипел ставнями, осыпающими чешуйки голубой когда-то краски, с укором показывал следы мышиных лапок на пыльном полу и клейкое макраме паутины в углах. По комнатам порхала пыль, и ни к чему нельзя было прикоснуться, чтобы не испачкать рук.
Ворча, Ба долго искала ведро, гоняла Олесю на колонку (кран долго не поддавался и пачкал руки ржавчиной), и до позднего вечера в доме раздавалась какофония из плеска воды, звона посуды и шваркания тряпки по полу. Все были заняты делом – мыли, чистили и скребли, выгоняя из дома свалянную, как войлок, пыль, и влажноватые запахи зимы. Олеся бегала из комнаты

в комнату, путалась у всех под ногами, разбежавшись, скользила по мокрому полу. Как хорошо, что ничего не изменилось! Вот он – старый знакомый комод, ключ от которого потеряли много лет назад, вот – скатанные двумя колбасками вишневые ковровые дорожки, слоники тоже целы, не разбрелись за зиму, а в узкой, как лифт, кладовой по-прежнему висят старые плащи, покорно опустив рукава, и когда-то роскошная каракулевая шуба, в которой Ба в свое время выглядела королевой, а Олеся, накинув шубу, оказалась похожа на глупого медвежонка.
Котишка, подаренный Олесе на тринадцатилетние, сидел на спинке стула и испуганно дрожал, пока не соскользнул прямиком в ведро с грязной водой. Олеся выловила его и уложила, будто в гнездышко, в старую лисью шапку, найденную в кладовой. Котенок, слившийся по цвету с шапкой, открывал рот, как голодный галчонок, и робко пищал.
Между делом, словно нежданный клад, нашлись забытые второпях прошлым августом чашки с ярко-оранжевыми петухами, две куколки, один шерстяной носок, заботливо заштопанный на пятке, суровый зонтик-трость Ма и, наконец, истрепанный, с разбухшими захватанными страницами томик “Лолиты”, который Ма сразу же унесла в другую комнату, держа двумя пальцами, как какую-то заразу.
К вечеру ставни обновили голубой краской, такой же, как в детском наборе акварели, и сладковато запахло ремонтом – совсем по-городскому. От окна к окну потянулась цепочка голубых брызг.
Умаявшись, Олеся улеглась спать на свой диванчик, узкий и жестковатый, будто полка в поезде. За долгие демисезонные и зимние месяцы она отвыкла от этой комнаты, и теперь ей не засыпалось. Лежа с закрытыми глазами, сквозь подступающую кошачьими лапками дремоту она слышала легкое позвякивание и несвязные обрывки разговора. Это Ма и Ба пили на веранде вечерний чай. Им не мешал зябкий май. В первый дачный вечер почему-то им хотелось наговориться вволю.
Немного неприятно пахло краской. Изредка начинала вздорно брехать соседская дворняга. Олеся просыпалась, заслышав ее лай, превращаемый дремотой в мужскую ругань, разлепляла глаза и не сразу понимала, где именно находится. Глаза привыкли видеть знакомую до последней царапинки городскую этажерку с книгами и стол, закапанный у края каплями красного лака для ногтей. Но вместо привычных вещей в темноте угадывались очертания неуклюжего комода, похожего на раздутый чемодан, зачем-то поставленный на гнутые ножки. Со сна Олесе стало неуютно и немного тревожно, как бывало в детстве, когда Ма за

Скачать полный текст в формате RTF