Александр АСТРАХАНЦЕВ

ШЕДЕВР

Памяти художника В.Капелько

Мы сидим в его захламленной, запущенной мастерской в шатких, из фанеры и тряпья креслицах моды времен нашей молодости за низким журнальным столиком, пьем принесенную мной водку и закусываем мною же принесенными копченой колбасой и яблоками. У него даже хлеба нет, одни недельной давности черствые горбушки на тарелке; знать бы, что он так оскудел – прихватил бы еще и буханку; но теперь уже ни ему, ни мне бежать неохота – не те ноги. Да-а, постарели... Вот чаек, правда, у него, как всегда, хорош: свежий, в меру крепкий и душистый. Ну, да теперь это немудрено, при таком-то выборе заварок; да ведь большинство умудряется и при таком выборе пить не чай, а жидкое дерьмо, а он, и когда хорошей заварки днем с огнем было не сыскать, умудрялся заваривать отменный.
Чертово время!.. Вот вернулся в город, хожу по пепелищам моего прошлого, осматриваю дорогие мне реликвии, и одна из самых дорогих – он вот, Мастодонт Иванович; потому и пришел по старой, натоптанной дорожке к нему, можно сказать, первому.
Но, Боже, как оно, это время, к нему беспощадно! Мало того, что оно нарезало морщин на его лошадином лице цвета изрезанной ножами разделочной доски и нещадно посыпало пеплом его кудрявую шевелюру цвета спелого каштана, а на самой макушке выдрало розовую проплешину – так оно еще и безжалостно сутулит и гнет его когда-то прямую жилистую спину и выколачивает, видимо, зубы в его рту: мне не видно, что оно уже там натворило, но в его речи появились подозрительные присвисты, а голос осел и заглох. Да и сам он весь какой-то неухоженный и несвежий.
Я время от времени осматриваюсь кругом, узнавая и не узнавая дикий ландшафт его мастерской.
– Что? Смотришь, не убрано? – глаза его взглядывают на меня вприщур в узкую щель меж нависшими бровями и верхней дужкой очков. – Мало ко мне теперь ходят; всем некогда, все заняты.
– А Майя? – спросил я о жене – я ж и с ней был знаком когда-то; раньше, знаю, она делала время от времени здесь уборку; сам он почти никогда до этого не снисходил.
– И ей некогда.
– Вы, случаем, не разошлись? – испытующе взглядываю на него.
– Да нет, – отвечает он, но как-то нетвердо. – Бываю дома. Но больше всё теперь здесь, – кивает он в дальний угол у окна, где у него торцом к нам стоит тахта, явно ставшая продавленной старой лежанкой, с красивым когда-то – помню, узнаю! – лоскутным одеялом, Майей же и сшитым, ее искусными руками художницы-прикладника; теперь оно там – ворохом тряпья. – Да-а, знаешь, – машет рукой, – дома такое!.. Потомство там теперь: внуки, крики, пеленки, зятек, – он деланно-насмешливо хмыкает. Понятно: обиженный невниманием ближних, самолюбивый, ранимый как дитя патриарх...
– Им нужны только мои деньги, – усмехается он.
– Ну, и как, есть они у тебя?

– Спроси что полегче.
Но я не спрашиваю – понятно и так; неисправимый мой приятель и в лучшие-то времена не умел их добывать – брал, что само текло в руки, да и рук-то порой не успевал подставлять вовремя. В те годы бессребреничество проходило у нас за сверхпохвальную добродетель, гусарство и аристократизм чистой воды; жаль, что со временем эта вода мутнеет, и наши гусары и аристократы начинают безбожно брюзжать на время и на черствость людей, которые не хотят кормить и поить их только за то, что они аристократы духа и гусары. Поэтому я просто перевожу разговор на иное: расспрашиваю о том, кто и как из его коллег нынче живет, и он рассказывает мне, каждый раз по-иному смешивая оттенки грусти, сожаления и насмешки, что с кем сталось: кто умер, кто спился, кто отвалил за бугор, кому поперла удача и эти удачники гонят теперь дюжинами салонные холсты, а кто и, как вот он сам, сидит по мастерским, гложет корки и пытается не сдавать позиций, не разменивать их на пятаки дешевого успеха; при этом он затеял игру: называет имя и предлагает угадать, что с человеком стало, и я, к его удовольствию, ни единой судьбы не угадал – настолько неожиданно распорядились с каждым время и смена обстоятельств.
– А что ты так пренебрежительно о салонах? – спросил я его.
– О салонах? – переспрашивая, он явно вкладывает в слово такой откровенный сардонизм, будто я произношу неимоверную пошлость.
– Ну да, о салонах, – запальчиво подтверждаю я. – Не обязательно же голый ширпотреб туда гнать.
– К твоему сведению, – уже без усмешки, тихо и твердо отвечает он мне, – во всех городских салонах мои работы есть. Ну и что? Берут одну-две в год. Те девахи, что там торгуют, меня даже жалеют. Знаешь, что они говорят? – закинув голову, он расхохотался, обнажая желтые передние зубы и ужасающие черные дыры за ними, там, где должны быть коренные, в то время как глаза его под нависшими бровями, пребывающие обычно в их тени, словно под темным обрывом, открылись, светло-серые, острые и неожиданно прозрачные за стеклами очков, как ледяные осенние ручьи. – Они учат меня теперь писать! – продолжает он. – Принесите, говорят, что-нибудь попроще: пейзажики небольшие – нынче, говорят, хорошо берут туман; осень неплохо расходится: чтобы березки желтенькие, берег, вода; а на “ура” идет обнаженка – только чтоб не совсем, а так, знаете, сквозь прозрачную ткань, с подсветочкой. Попробуйте, говорят, у вас получится... Так неужели, – продолжил он, и на его нервном лице, быстро, будто под дуновением ветра,

Скачать полный текст в формате RTF