Евгений МАМОНТОВ

КОРОТКО О...

РОМАНТИКА

В детстве я мечтал умереть героически. Например, в бою. Конечно, я предпочел бы остаться в живых. Но если уж ради славы пришлось бы обязательно умереть, то я выбирал смерть. Правда, я тревожился, сумею ли направить горящий самолет на колонну танков? Смогу ли выдержать пытки; например, сунуть руку в костер, как Муций Сцевола? То, что я буду улыбаться, стоя у стены в ожидании такого пустяка, как расстрел, не вызывало у меня сомнений. А вот другие, более изощренные превратности военной карьеры, меня беспокоили. Я не было достаточно уверен в себе. Мне было шесть лет.
Но то, что становиться нужно только военным, было для меня тогда бесспорно. В лучах этой истины я с удивлением смотрел на окружающий мир. Я в толк не мог взять, как это люди работают дворниками, сторожами, сантехниками... Некоторого снисхождения заслуживали шоферы и моряки. Вообще, участь мужчин, на мой тогадшний взгляд, была небезнадежна. Ведь в любое время могла начаться война, и тогда даже те, кому очень не повезет, и они почему-либо не попадут на фронт, уйдут в партизаны.
Участь женщин казалась мне абсолютно плачевной. Быть кассиршей в магазине, воспитательницей в садике, а если старенькая, то нянечкой – вот их утлый удел. Как тут было не пожалеть, не посочувствовать?
За что воевать? Такой вопрос не возникал. Разумеется, “за наших”. Иные, более сложные соображения в расчет не принимались, потому что их не было. Так что я уже тогда был “идеальным солдатом”. Как и большинство мальчиков моего возраста.
Вообще, как-то раз, в далеком от сего дня возрасте узнав о смерти (от кого, как, при каких обстоятельствах?.. припомнить невозможно... Идея смерти, как имена Пушкина или Ленина, входят в сознание незаметно), я на протяжении всей жизни фантазирую, представляю, пытаюсь моделировать в уме тот или иной ее вариант. Я представлял это по-разному, но всегда романтически. В детстве я не знал, что так много людей умирают истерзанные орудиями спасения – скальпелями, зондами, капельницами, ранорасширителями – среди кровавых и гнойных тампонов, и их путь, их земная роль завершается в анатомическом театре, в ванне с формалином, в окружении чужих людей.
А потом пошлейшие похороны на грузовике, в красном гробу, под фальшивящий оркестр, и безликое, как почтовый ящик, сварное надгробие на тесном кладбище.
Смерть в бою, смерть сильного животного, благородная офицерская пуля в лоб, вскрытые в ванне, по-римски, вены... и захоронение гордое и просторное в своей безвестности, как могила Чингис-хана или развеянный над морем пепел Энгельса, чтобы можно было назвать своей могилой весь шар земной...

Мне было страшно представить, что чужие люди станут участниками, пускай второстепенными, такой интимной вещи, как погребение, и неминуемо опошлят, даже не желая того, все испохабят.
Я помню, в школе у нас умерла девочка. У нее было белокровие. А мы, как одноклассники, должны были стоять в почетном карауле у ее гроба в ее квартире.
Мой друг Валерка пытался отпроситься у нашей учительницы.
– Вы понимаете, Зинаида Кузьминична, я не могу.
– Ты боишься?
– Да. Я боюсь, что засмеюсь. Там все так серьезно.
Причина была найдена неуважительной, и мы с ним отстояли свою вахту у гроба под плач матери и льющуюся неизвестно откуда траурную музыку. Он не засмеялся.
А потом мы и другие “отстрелявшиеся” пацаны из нашего класса поднялись ко мне (я жил в том же доме несколькими этажами выше), жрали колбасу и бесились, как бесятся жизнерадостные, пожравшие подростки.
Дистанция между покойным и хоронящими – световые годы мудрости – никак не может быть соблюдена в рутинной бытовизне земного, тем паче атеистического обряда.
Самому Валере судьба через десяток лет уготовила хоть и раннюю, но скорую (в отличие от белокровия) и достойную молодого бесшабашного мужчины смерть. Он разбился на мотоцикле и скончался, прежде чем его успели довезти до больницы.
Я долго носил в бумажнике его фотографию, пока не потерял бумажник. Мы были большими друзьями, и я его иногда вспоминаю, хотя с его смерти прошло уже много лет. Мне представляется, что он, хулиган, трепач, задира, оставшийся в том же возрасте, но внезапно помудревший, улыбается сверху моим здешним мытарствам, еще различая меня среди земной толпы прочих взрослых дядек и, перебрасывая языком сигаретку из одного уголка рта в другой, говорит своему тамошнему корефану: “А вон Жека попылил, друган мой. Учились вместе. Знаменитый чертило. Писатель!” (Он всегда гордился своими друзьями и любил преувеличивать их вес перед остальными) “Не веришь? Зуб даю! В киоск, наверно, идет. За водкой”.

Скачать полный текст в формате RTF