Александр АСТРАХАНЦЕВ

В СТЕПИ,
ПОД ЗВЕЗДАМИ

Для кого как, а для меня самым прекрасным временем так и остались шестидесятые годы. Особенно их начало... А чем это, интересно, спросите вы, они так прекрасны? Что такое тогда происходило?
Да, отвечу я, и в мире, и в стране что-то и в самом деле происходило, не без этого: летали космонавты, собирались в Москве какие-то по счету партийные съезды, строились заводы, ГЭС, выращивался на полях хлеб. Ничего конкретней, хоть убейте, не вспомню – утонуло в бездне памяти безвозвратно, стало достоянием историков и прочих специалистов и никому, кроме них, пожалуй, уже и неинтересно; во всяком случае, напрягаться, вспоминать подробности экономики и политики того времени мне скучно, хотя в те годы я выписывал и внимательно просматривал газеты и старался побольше знать всяких фактов: я тогда был комсомольцем, честным и принципиальным, и, кроме своих прямых служебных обязанностей сельского прораба, должен был еще и регулярно проводить политинформации для своих рабочих.
А знаменательно-то это время только тем, что я был молод, и помнится оно мне с высоты нынешнего возраста необыкновенно светлым, солнечным и непременно радостным. Хотя ведь были же, наверняка, и ненастья, как они бывают и сейчас, и были грустные и неприятные дни – но они почему-то испарились из памяти без остатка. И я, несмотря на постоянную занятость, во весь этот мир был как-то так, весело и беззаботно, влюблен. То есть влюблялся-то я в женщин и в девушек, но то, как я теперь понимаю, была персонифицированная влюбленность во все вокруг, живое и неживое.
Нет – разумеется, я любил жену, любил крепко, лучше и ближе ее никого на свете у меня не было – я в этом был твердо, бескомпромиссно уверен – и любил своего трехлетнего сына; но попутно, мимоходом – только глянул, и готово! – влюблялся в каждую мало-мальски привлекательную женщину, а в девушек – так во всех подряд, и моя реакция на них, минуя мозг, проникала прямиком в сердце, и оно начинало четче и радостнее стучать, глаза приветливо лучились в улыбке, а голова сама собой совершенно непроизвольно поворачивалась ей вслед; каждой я готов был сказать походя приветливое словечко, и веселье в крови, словно шипучее шампанское, поднималось во мне выше горла и готово было хлынуть из меня и затопить, и оплодотворить собою весь этот просторный солнечный мир.
Никогда больше я не был так свободен. Привыкнув ходить под открытым небом, на ветру, под дождем или в свирепый мороз, я шагал, развернув плечи, с открытым взглядом, и говорил при этом громко и твердо; я был на вершине своей свободы и уверенности в себе. Странно, но чем взрослее я становился, чем выше по служебной лесенке поднимался, тем больше у меня появлялось обязанностей, обязательств и – начальников, каждый из которых норовил показать свою власть; приходилось лавировать, соглашаться на компромиссы; я становился хитрей, осторожней – умнее, в общем – но уже не носил голову так высоко, не смотрел так открыто и говорил уже не наобум, а – взвесив каж

дую фразу. А тогда я был действительно – как никогда – свободен, подчинялся одному-единственному начальнику, который был чуть постарше меня, мог всегда послать его ко всем чертям, если он пережмет, и уйти на все четыре стороны – мир лежал передо мною распахнутым, он был моим и – для меня. Просто удивляюсь сейчас той своей наивной, такой простой и такой прекрасной свободе. И нисколько не огорчало меня, что денег я получал за свое прорабство не так уж и много, и жили мы с женой небогато: ничего лишнего, только – на еду, на скромную одежду да на самое-самое необходимое из домашнего обихода. Аскетическая, можно сказать, жизнь. Ну, да многие вокруг так жили, так что от материальной бедности своей мы не страдали – мы просто ее не замечали.
А людей я видел тогда множество: вечно я куда-то ехал, спешил, опаздывал, и столько случаев, нелепых, смешных, трогательных, случалось едва ли не по нескольку на день. Но особенно почему-то, спустя годы, все четче встает в памяти из того времени один день. Даже не день, а, точнее, вечер и ночь. Мы возвращались из райцентра на бортовом “газике” и везли ящики с “железом”: гвозди, электроды, оконная “скобянка”. “Мы” – это я и мой кладовщик Петрович. Ну, и, разумеется, наш шофер Гриша. Я, как полагается уважающему себя начальнику – в кабине, рядом с водителем, а поскольку мест там больше нет, Петрович, хоть и в два раза старше меня – в свои пятьдесят с чем-то он казался мне прямо-таки Мафусаилом – трясся в кузове на ящиках, и у меня по этому поводу никаких комплексов вины не возникало. Да Петрович там и не скучал: обычно напрашивались попутчики, а побалагурить он любил. А в тот именно день ехал как раз в компании двух особ женского пола. Правда, одна из них – совершенно юная и бессловесная девица, притом отнюдь не красотка, какая-то студентка, едущая к любимой тете по какой-то надобности; зато вторая с лихвой перекрывала необщительность первой: то была наша старая знакомая – она частенько напрашивалась с нами в райцентр за своим немудрящим товаром, вроде тушенки, томатной пасты, кабачковой икры и проч. – экспедиторша из поселковой столовой Тамара, женщина, скажем так, бальзаковского возраста с набрякшими от неумеренной жизни тенями под глазами, с губами в жирной ярко-красной помаде, от которой рот ее выглядел сырой кровавой раной, и выжженными перекисью, под яркую блондинку, волосами с непременной каштановой темнотой у корней волос, отчего они казались неопрятными. Курила она дешевые папиросы, говорила простуженным басом и за словом в карман не лезла, – в общем, идеальная собеседница Петровича до самого дома.

Скачать полный текст в формате RTF