Евгений ЛЮБИН

РУССКИЙ ТРИПТИХ

вместо предисловия

У замечательного писателя Станислава Родионова был много-много лет назад, когда мы еще собирались при журнале “Нева”, в котором нас тогда не печатали, рассказ “Голыши”. Голыши – это обкатанная морем пляжная галька. Люди на пляже неотличимы друг от друга, как и эти камни. Но неотличимы они не только на пляже, но и в жизни шумного западного города России. Пришел час, когда этот шум нестерпимо стал давить меня, и я завербовался рабочим в геологический отряд. Кое-что вы прочтете об этом в “Русском триптихе”, но нет в повести того, что побывал я в Николаевске-на-Амуре, в Хабаровске, в Аиме, в Якутске, в Красноярске, в редких поселках по берегам восточно-сибирских рек. При других обстоятельствах был я и в Новосибирске. Нет в повести и того, как в кирзачах мы топали по болотам, как нас съедал гнус.
Нет, к сожалению, и любовных драм, которые сопровождали нас в экспедициях, как неизбежны они везде, где меж голодных мужиков появляется единственная женщина. Нет и рассказа о том, как мчался я, словно очумелый от воли, на разгруженной лодке, и вынесло меня на плес глухого рукава реки Майя, при этом срезало шпонку в винте “Вихря”, и я в темноте, наощупь перебирал стартер и ремонтировал мотор. А было это километрах в тридцати от нашей ночевки. Многое было, о чем я не смог рассказать, а главное – самобытные и неповторимые люди, которых рождает только Сибирь.
Мало, конечно, очень мало, чтобы считать себя связанным с Сибирью. Дело ведь не в том – был или не был, а в том, есть ли в душе хоть толика внутренней свободы, дуновение тех просторов и воли, которые несет с собою эта великая земля.

ТРЕТИЙ
(Рассказ первый)

Не то чтобы он их полюбил, но старался пособить им, чем мог и когда мог. Впрочем, ненависти какой или там биологического антисемитизма у него и раньше не было. Поверить трудно, но это так. Да и что ему врать самому себе? До семнадцати, до самой войны, и не знал он никаких наций. Были только советские и буржуи.
В тайге народу жидковато, все больше эвенки и якуты. Народ смирный, и жить с ними можно. Потому и жену из местных взял, что спокойной жизни хотел. С пятьдесят шестого года, как приехал сюда на поселение, привелось ему встретить всего двух евреев.
До шестидесятого жил он в поселке. Хромота позволила ему отвертеться от совхоза, а домик и участок он получил при интернате, где состоял сторожем. Аим – поселок домов в сто двадцать с клубом и почтой, и интернатом, куда свозили детей со всех окрестных стойбищ и селений. При интернате школа-десятилетка, и хоть учителей всегда не хватало, но квартир им не выдавали, и жили те, кто из новеньких, в общежитии, то есть в избе об одну комнату. Избе некрепкой и холодной, хоть и занимала пол-избы огромная русская печь. Виктор заготовлял летом дрова, но топили учительши

сами, и проку от их топки было мало. На второй или на третий год прилетела в Аим учительница из Хабаровска с двумя огромными чемоданами и маленькой сумочкой. Виктор вез ее из порта на моторке и думал, что вот встретил он через столько лет еврейку и теперь будет ее опекать и, пока она не сбежит, как сбегали до нее все девчонки, перезимовав, а то и не перезимовав в тайге, постарается облегчить ей, как сможет, жизнь. Девчонка была уродлива, как только могут быть уродливы яркие, несеверные лица на этой блеклой природе, прилипшей к вечной мерзлоте. Хороши черные, мелко вьющиеся волосы, и только. Одутловатое, нечистое лицо с заплывшими близорукими глазами, длинный горбатый нос, свисающий над тонкими бледными губами, морщинистая кожа – такое зрелище представляла собой новая учительша. Виктор дотащил ее чемоданы до избы-общежития, подивив педагогов, так как никогда ничего подобного не делал. Потом сам отвел ее к директору, решив про себя, что она обязательно застенчивая и стеснительная. Но поздоровалась она с директором не робея и улыбнулась открыто и хорошо. Представилась Ревеккой или просто Ривой. Прижилась она в поселке быстро, и уже через неделю на нее перестали показывать пальцами и хихикать. Виктор охотно смирился с тем, что она обходится без него, но все же стал таскать учительшам то лабана, то линька, то кусок сохатины.
Кроме Ривы в избе жили еще три девчонки. Две старых, которые отрабатывали второй год, и еще одна новенькая. Вокруг печки, с трех сторон, лепились деревянные нары, у стен — два стола и шифоньер, возле которого висело овальное зеркало. На окнах— занавеси, на тумбочке у окна — приемник с проигрывателем, на проигрывателе всегда пластинка. До зимы девчонки не скучали и даже, вроде бы, казались довольными. Через день бегали в кино, а по вечерам крутили пластинки и читали допоздна. Зимой все повернулось иначе. Снегу навалило до крыш, и пройти удавалось только к школе да к интернатской столовой. Когда морозы подошли к сорока градусам, изба стала выстывать за полчаса. Ложились спать по отдельности, но к утру сбивались в кучу, тесно прижавшись друг к дружке и накидав на себя все, что было в доме.
В декабре, перед самым Новым годом, одна новенькая сбежала, не взяв ни вещей, ни документов. Познакомилась с вертолетчиком на почте и прямо оттуда — в Николаевск. Рива осталась, но улыбалась меньше и оттого казалась еще страшней. Впрочем, к ней привыкли, как привыкают к любому уродству. Из двух стареньких одна перешла жить в дом к эвенкам, в дом не очень опрятный, но жарко всегда натопленный. Остались в избе вдвоем, и стало им совсем холодно,

Скачать полный текст в формате RTF