Николай ПАНЧЕНКО

ИЗ ПОСЛЕДНИХ СТРАНИЦ ВОЙНЫ

Посвящаю памяти Виктора Астафьева, как и все мои фронтовые воспоминания

Осиротела наша литература. В который раз.
Впервые осознали это после гибели Пушкина. Смерти Некрасова и ещё нескольких великих и невосполнимых. И вот не стало Виктора Астафьева.
Нет слов. Все, пригодные для этой беды, сказаны.
Стоишь — неприкаянный, как после смерти отца.
Он ушел (хоть были мы с Виктором и ровесниками), а ты еще не готов быть старшим в семье. И никогда не будешь готов...
И еще: слов нет. А чувство, что он рядом, осталось. С этим чувством долгие годы, словно советуясь с ним, я принимал решения, приступал к работе. И точно знал, когда работа завешена.
Отказаться от этого чувства — больше, чем от себя: от себя с ним!
Хочу, чтобы наша литература прониклась этим чувством. С ним, с чувством Астафьева, как с чувством Некрасова и Пастернака, она всегда будет великой.
Я верующий. Хотя и не обрядовый (от обрядов отучила советская власть). Но я верю, как верующий, что ещё не раз встречусь с Виктором Астафьевым, не раз обниму его и почувствую нашу нераздельность, объединяющую нас радость истины.

Моим оружием на прошлой войне был самолёт. Сперва “СБ” (произносится — “ЭСБЭ”), потом — до февраля 45-го — американский “Бостон”; четыре пушки в носу, два пулемёта переднего боя (по краям фюзеляжа) и два “кинжальных” заднего боя (в мотогондолах). Это у лётчика. Сверху корпуса по сектору в обе стороны вела огонь “спарка” (два ствола) стрелка-радиста, а из пуза самолёта, снизу, торчал крупнокалиберный “БС” воздушного стрелка. А кроме того — десять соток (стокилограммовых фугасов) или две пятисотки в бомболюках.
С этим оружием я прощался без боли. Работало оно безукоризненно и только этого — безукоризненной работы — требовало от меня.
Тащили нас в небо и по небу 4800 воздушных коней (два мотора “Райт-Циклон” по 2400 лошадиных сил). Вот об этом грустил я — это кончилось для меня навсегда — когда я с двумя парнями, тоже контуженными, возвращался с фронта. И чтобы не затосковать смертельно, принял для себя решение: забыть об этом. Не было, мол, у меня никогда этих 4800 крылатых коней.
Радоваться надо, а не скулить, говорил я себе, что возвращаешься, да ещё в приятной компании.
Война продолжалась, а мы (один мой спутник был пехотинцем, второй — воздушным стрелком) возвращались, сделав, как сказал воздушный стрелок, “своё черное дело”, и спасенные от той последней пули, что оборвет чью-то жизнь, поставив на войне точку.

Поезд, обращенный задом к Европе, вилял в предгорьях Карпат, приближаясь к границе.
— Эко подмахивает! — шутил пехотинец, приподнимая над полом острый, отбитый на стыках зад. Стрелок ржал. И, разместившись на тормозной площадке товарняка, под крышей, мы чувствовали себя устроенными вполне. И когда одного из нас начинал бить припадок, то другой бросался на него, оттаскивая от края. А когда “начинало” другого, кидался третий. И едва к первому возвращалось сознание, он выбирался из-под “кучи-малы” и, с трудом ворочая бельмами, готовыми опять закатиться, пересчитывал двух других. И держал их за что придется — одного истерика, а другого, как и я, эпилептика — чтобы ни один не слетел под откос с тормозной площадки.
“Оттрепавшись”, мы снова блаженствовали, садились рядком.
— Эко подмахивает! — шутил пехотинец, сплевывая ошмётки языка.
Стрелок ржал и, не попадая зуб на зуб, кутал шинелью исцарапанную грудь. А я лепил самокрутку рукой и губами (другая рука у меня отнималась после припадка), и мы курили по очереди до задыху филичёвый табак.
Накурившись и дёрнув из дюралевой фляжки, “зин-зиберу” (тормозной жидкости, прихваченной воздушным стрелком в дорогу), ребята начинали храпеть. Их головы, перевесив, сползали по стенке на пол, и обе, угодив в шапки, слетевшие перед этим, подпрыгивали на стыках. “До чего же их подогнали друг к другу, как и к этим шапкам”, — отметил я, и тоже сквозь сон услышал свой лёгкий храп.

СЕКТАНТ

Проснувшись, я тренировал свою совсем было отказавшую память — мучился припоминаниями близкого и далекого. Вспомнилось мне — совсем неожиданно — моё короткое окопной прошлое. В самом начале войны… День 18-го июля (или августа?) вспомнился с самого утра, с того момента, когда Матюхин наступил мне на руку, вылезая из траншеи, и я проснулся.
Матюхин выругался, заскользив на моей руке. А я спросонок не успел врезать... И стал ждать, когда он вернется. Теперь я знаю, что он не вернулся. А тогда не знал ещё и вяло соображал, куда ему лучше врезать, когда он вернётся, по шее или по салазкам.
Он сидел под кустом, метрах в двадцати, покашливая и попыхивая цигаркой. И вдруг цигарка дернулась, мелко задрожала и клюнула в землю. Почти одновре

Скачать полный текст в формате RTF