Геннадий Николаев

И ВИКТОР ПЕТРОВИЧ ВДРУГ ЗАПЕЛ…

В начале семидесятых, уже после Иркутска, учился я в Москве на Высших литературных курсах и жил в общежитии Литинститута. У меня была отдельная комната, стипендия в 150 рэ и возможность слушать лекции по литературе, истории, психологии. И еще имелась возможнсть давать приют и ночлег моим иркутским друзьям, время от времени залетавшим по своим литературным делам в столицу. На этот случай в шкафу стояла раскладушка, имелся матрац, подушка и все остальное, что положено для скромного ночлега. На продавленной этой раскладушке, помнится, коротали ночи Федя Боровский, Володя Жемчужников, еще кто-то из ребят.
И вот в конце марта 1975 года ко мне забрел по старой дружбе и на ночлег Валентин Распутин, в те годы, хотя уже и знаменитый, но все еще “Валя”.
Как-то вечером он сказал, что собирается на встречу с Астафьевым — тут же, в студенческом общежитии, только этажом ниже, не хочу ли я познакомиться с Виктором Петровичем . Я, конечно же, хотел, и мы, прихватив бутылку спиртного, отправились в “гости”.
Комната точно такая же, как и моя, только на четверых, посередине стол — ломится от бутылок и закусок. Полно народу, шумно, накурено, дым коро-мыслом. Виктор Петрович обнял Валентина, повернулся ко мне. Помню пронзительный прищур здорового глаза, крепкое рукопожатие, широкий жест хозяина. Нам уступили места за столом. Валя пояснил мне: тут живут студенты из Вологды, земляки, Виктор Петрович останавливается только у них, хотя Союз писателей бронирует ему оплачиваемый номер в “России” или в “Москве”. Астафьеву вольготнее у своих! В ход пошла и наша бутылка, подняли стаканы, “содвинули разом”. Разговор закипел с новой силой. Кроме студентов, были еще какие-то люди. Валентин, сидевший рядом со мной, показал глазами: “Это — Чивилихин, а тот — критик…” Владимира Чивилихина я, конечно же, читал: “Серебряные рельсы”, “Шуми, тайга, шуми” — можно сказать, человек свой, сибиряк. Критик, белокурый, с одутловатым бледным лицом, был мне незнаком. Обсуждали недавнюю, столь горькую и загадочную смерть Василия Шукшина. Подвыпившие студенты кричали, перебивая друг друга: перебрал мастер, не выдержало сердце; да нет, такой жилистый мужик не мог сломаться от лишнего стакана; Васька сам виноват, связался с жидами… При слове “жиды” бледнолицый “критик”, словно только и ждал этого момента, с пафосом учёного оратора заговорил о “жидомасонском всемирном заговоре” против русской культуры, против русских вообще, о том, что “жиды” уже сгубили Николая Рубцова, Александра Вампилова, Василия Шукшина… Он развивал перед нами целую “теорию”, словно делал доклад о своей будущей диссертации — так откровенно и с такой деловитостью нормальный на вид человек рассуждал о русском национализме как единственном спасительном средстве против “заговора”. Мне уже не раз приходилось слышать нечто подобное,

но чтобы вот так стройно, “по-научному” — впервые. Я, признаться, растерялся, взглянул на Валентина — тот сидел с непроницаемым лицом. Хотелось встать и уйти, но в краткий этот миг что-то произошло, “критик” умолк, все повернулись к Астафьеву. И Виктор Петрович вдруг запел сильным красивым голосом: “Распрягайте, хлопци, кони та лягайте спочивать, а я пийду в сад зелений, в сад криничинку копать…” Песню подхватили, дружно подпевая Астафьеву. Откашлявшись, он начал другую: “Нич яка мисячка, зоряна ясная, \\ Видно, хочь голки збирай, \\ Выйди, коханая, працею зморена, \\ Хочь на хвылыночку в гай…”. А потом: “Реве та стогне Днипр широкий, \\ Сердитий витер завива, \\ Додолу верби гне високи, \\ Горами хвилю пидийма…” Астафьев пел, отдаваясь целиком словам и мелодии, его испитое, в морщи-нах лицо было багровым, глаз то сверкал от внутреннего огня, то прищуривался, и Виктор Петрович как бы уходил весь в себя, в ту сердцевину, откуда исходила песня.
Эти украинские песни были знакомы и дороги мне: и мама, и дед, и бабушка, выходцы из Малороссии (стык Украины, России и Белоруссии), частенько, под настроение, спевали их, особенно хорошо это получалось, когда нас, живших в Новосибирске, нелегально навещал брат деда, сосланный после сталинской “десятки” (как французский “шпион”!) в Каргатский район, в самую глушь…
Виктор Петрович кончил петь и отвалился на подушки с закрытыми глазами, как бы вслушиваясь в тот отзвук, что жил еще в его душе. Чуть выждав, я спросил его, откуда он, сибиряк, живущий на Вологодчине, так хорошо знает украинские песни. Он зыркнул в меня приоткрывшимся глазом, крепко протер ладонями лицо и, словно вернувшись в эту реальность, с хрипотцой сказал, что три военных года прошел с ротой, где были одни украинцы. К концу войны по-русски-то разучился говорить, а уж песни… Песни — на всю жизнь!
Разговор о “жидах” был сбит украинскими песнями Астафьева, его напоминанием о войне против фашистов. Запел он не просто так. Это я понял позднее, когда мы с Валентином вернулись ко мне. “Ну и в компашку угодил Виктор Петрович”, — полушутливо сказал я. Валентин, по своему обыкновению, помолчал, потом отозвался: “Не обращай внимания, ерунда все это…”. Да, тогда казалось — ерунда, но через несколько лет “ерунда” обернулась трагедией, о глубине и масштабах которой не ведомо знать и по сей день…
С той поры время от времени через друга и земляка Астафьева Романа Солнцева мы обменива