Евгений ЛЮБИН

ОДИНОКИЙ ПЕРМЯК

Я не видел его с середины 70-х, но всегда следил за тем, что с ним происходит, и читал его книги. В конце девяностых я близко познакомился с сибирским писателем Геннадием Мартовичем Прашкевичем, показал ему книги, подаренные мне Виктором Петровичем, и просил передать от меня привет. Не знаю, вспомнил ли меня Астафьев – я никогда не спрашивал об этом Геннадия. Возможно, что и не вспомнил, ведь с тех пор прошло тридцать лет, но в моей памяти сохранились затеси наших встречь.
С 1968 до 1970 я учился в Перми, жил в общежитии, где редко была вода в душевой, а порой её не было и в туалетах. После своих регулярных занятий писал рассказы и сильно тосковал по встречам в лито при журнале “Нева” и поддачам – после... Поэтому обрадовался, узнав, что в Перми живет В.П. Астафьев, “Кражу” которого я тогда прочел. Книга потрясла своей жестокой правдой, и я сначала даже не понял, что она написана не о двадцатых годах, а о недавних, послевоенных. Удивило меня, что ее опубликовали – так разительно отличалась она от того, что печатали в то время. На проспекте Карла Маркса, недалеко от Центральной почты, помещался Дом журналистов и писателей, где дали мне его телефон.
Я с робостью позвонил и представился как ленинградский литератор. Он сразу пригласил меня заходить, и вскоре я стал довольно частым посетителем его однокомнатной малогабаритки. Должен сознаться, что первое впечатление было неожиданным – типичный колхозник со слегка перекошенным обветренным лицом, рука при пожатии жесткая, рабочая.
Но, пожалуй, таким и должен был быть человек, написавший “Кражу”. И я не удивился, когда он позже рассказал мне, как его выгоняли в Москве из ресторана в ЦДЛ. По чести, я сейчас не помню, выгнали ли его тогда или кто-то за него заступился. Скорее всего выгнали, так не подходил он под стандарт столичного холеного члена ССП. Но помню, что он мне тогда сказал: “Ноги моей там никогда не будет”. Мы сошлись очень быстро – я хоть и почти “столичный” литератор, но не печатался, к тому же, учился в сельхозинституте и одет был подобающе. Приходил я иногда, но не каждый раз (даже трешки порой не было), с поллитровкой, по поводу чего он шутил: “Вот к русской бабе придешь, так ничего нести не надо. Не только полюбит, а еще бутылку выставит”. По-моему, жил он тогда один, во всяком случае, я никого у него не встречал. В Дом писателей не ходил, хотя подозреваю, что оттуда его не выгоняли. Только что вышедшую книгу, в которую вошли “Кража” и “Где-то гремит война”, он мне подарил с надписью: “... в память о Перми и одиноком пермяке”. В Перми он томился и перед моим отъездом в Питер, в 70-м, сказал, что первый секретарь вологодского обкома партии, полюбивший его книги, предложил ему туда переехать и дал большую квартиру. Он вообще говорил со мной о многом и совершенно откровенно. Так, вероятно, бываешь откровенен со случайным попутчиком в поезде: излили душу и разошлись навсегда. Может быть поэтому наша встреча в Питере через несколько лет, когда он уже получил сталинскую премию, прошла сухо, и я не смог пригласить его в гости, хотя долг требовал это сделать.

Мы говорили часами и обо всем, беленькая развязывала нам языки. Я жаловался, что меня не печатают, подозревал, что из-за моего еврейства. Он говорил, что да, быть евреем в России трудно. Он должен быть очень хорошим человеком, а если хоть что-нибудь не так, то он уже подонок. Среднего не бывает. Прочтя в некрологе в “Нью-Йорк таймс”, что “Мистер Астафьев обвинял евреев в порче (соrrupting) русской культуры”, я весьма удивился. Американцы любят сенсации, да еще с грязью. Хотя, в следующем предложении они признали, что “в последние годы его называли совестью русской литературы”.
Думаю, что эти слова верны. Но даже он не писал всю правду. В “Краже” рассказана судьба девочки, которая попала в детдом с дальней зимовки, где её постоянно насиловали несколько мужиков. “Представь себе, Женя,- сказал он как-то, — в этом принимал участие и ее отец”. Рассказывал он мне и о том, как в тюрьму и лагеря на свидания с сыновьями приезжают матери, выдавая себя за жен. Женам давали суточное свидание в отдельной камере, а матерям – нет. Мне говорили, что этот рассказ вошел в книгу “Затесей”, но сам я ее не читал. Он всегда говорил с сердцем, заметно переживая былое и уже написанное. Признался, что плачет, когда пишет. И не над выдумкой “слезами обливался”, а над правдой. Кто бы в ЦДЛ признал в таком заскорузлом сермяжном мужике такие высокие чувства!
“Как же вам удалось все-таки напечатать такую ужасающую правду, как же цензура?” — поинтересовался я как-то. И он рассказал мне любопытную историю о шутках советской бюрократии. Первой его книжкой был сборник детских рассказов, вышедший в издательстве “Правда”. Книжка это мне никогда не попалась, и он мне её не показывал – не знаю, что за проза в ней, полагаю, вполне невинная. Но оказалось, что в советском цензурном мире существовало неписаное правило (а возможно, удобный случай сократить свою работу, имея законное извинение) – не проверять тексты авторов, изданных “Правдой”. Не знаю, так или не так, по-моему, и Виктор Петрович не был уверен в этой версии, но другого объяснения он не находил.
Так и выходили год за годом его “Глупый и мертвый”, “Царь-рыба” и “Печальный детектив”.
Я всегда буду с благодарностью вспоминать дружбу с ним, его неспециальные уроки, его доступность и откровенность.
Это во мне, а не в нем, жило то, что не позволило нам общаться в последующие годы: боязнь жалости, протекции, неверие в себя.

3 декабря 2001 года, Нью-Джерси, США