Изра КРИВОРУЧКО

КАРЕЛЬМАН И ДРУГИЕ

БОРЩ

Матери – Карельман Ольге Израйлевне

Предновогодний Баку встретил меня положительной температурой и яркой зеленью. Контраст с Омском, в котором уже наступила зима, был разителен. Не знаю, почему я так волновался, следуя по пути к дому, в котором мы прожили более четырех лет. Я почти бежал. И только около Сабунчинского вокзала я замедлил шаг. Начались знакомые места. Кубинка, Торговая улица, Пассаж, Парапет, рынок и вот, наконец, Водовозная улица, дом, который я покинул тридцать один год назад. Двор. Вот под этим деревом, раздобыв несколько досок, я сколачивал гроб для своей бабушки. За то, чтобы приобрести гроб, требовалось сверх официальной цены дать еще дашпаш – пять буханок хлеба. Досок не хватило. Достать гроб помог знакомый фининспектор. Он же достал подводу, на которой тело было отвезено на далекое Баиловское кладбище. Надпись, сделанная химическим карандашом на фанерке от посылки, гласила:
КАРЕЛЬМАН РЕВЕККА АБРАМОВНА
Бабушка умирала долго. Некогда энергичная женцина, на которой лежало все хозяйство семьи, чахла. Она умирала не от болезней, не от старости и даже не от голода – она умирала от жизни. Ослепшая от слез по безвременно умершему сыну и погибшему на фронте внуку, она была еще лишена и всякой доступной ей деятельности. Слепая, потерявшая ощущение времени, днем и ночью сидела она на грубо сколоченном топчане, раскачиваясь в такт каким-то своим мыслям. Иногда что-то бормотала по-еврейски, и я, не зная еврейского языка, мог уловить в этом бормотании только имена ее сына и внука. Может быть, она молилась, чтобы Бог скорее соединил ее с ними?.. А потом она уже только лежала, уставившись в нависший потолок затянутыми бельмами глазами. Опереровать ее отказались – кому нужна несчастная старуха, когда погибали молодые, полные сил люди. А денег не то что на взятку, на лишний кусок хлеба не было. Так она умирала на глазах у дочери, которая ничем не могла помочь, разве что иногда подкинуть лишний кусочек или что повкуснее, если таковое случалось в нашем убогом доме.
Но только теперь я понимаю, как часто мать оставалась голодной, так или иначе подсовывая нам лишний кусочек. Каких усилий и ухищрений стоило ей накормить нас с отцом и не встающую с постели мать.
Через тридцать лет я не нашел даже в кладбищенских книгах места бабушкиного захоронения.
Какое-то незнакомое чувство возникло во мне на кладбище. Мне вдруг захотелось помолиться. Но я не знал молитв и не знал, о чем молиться. Не научен. Священника, который мог бы прочесть молитву, тоже не оказалось, — рабочий день уже закончился. И даже не было нищих, которым я мог бы подать милостыню. Да, по-моему, на этом кладбище и не могли, в принципе, находиться нищие.
Некогда убогое кладбище, окруженное теперь городом, процветало, если так можно выразиться о кладбище.
Помпезные памятники, большей частью безвкусные, иногда удивительно лиричные, но обязательно

дорогие, возвышались над могилами. Казалось, что богатством памятников родственники одних усопших хотели сказать другим: а мы наших покойников любим больше, чем вы своих. А может быть, просто успокаивали свою совесть?
Да и у кого из нас чиста совесть перед покойными? Хотя бы потому, что мы живы, а они нет, и исправить уже ничего нельзя.
С тех пор прошло больше половины моей жизни. Дом, расположенный в самом центре города, всего в двухстах метрах от Баксовета и Азербайджанской Академии Наук, полувросшая в землю хибара. Дверь, выходящая прямо во двор, окно, забранное по бакинскому обычаю металлической решеткой, оберегавшей наши жалкие пожитки эвакуированных в душные бакинские ночи, когда все окна города – настежь.
Так как дверь была замкнута, я приник лицом к решетке, стараясь разглядеть вечно сумеречную внутренность комнаты. Пожалуй, ничего с тех пор не изменилось – так же придвинутый вплотную к окну стол, кровать напротив окна. Все остальное скрывалось во мраке комнаты, куда не проникали лучи дневного света. Это была длинная узкая комнатенка, шириной и длиной в старый трамвайный вагон, с окошком, расположенным сбоку, в том месте, где находится кабина водителя. Правда, стол был другой, да и кровать с никелированными шарами и прутьями была накрыта не солдатским одеялом, а плюшевой цветастой накидкой.
…Голдочка, золотая моя! Ну перестань реветь. Не стоит он и одной твоей слезинки. Слава Богу, жизнь налаживается… Так успокаивал отец плачущую мать, сидя на той кровати напротив этого окна за столом, накрытым ради праздника простыней. А мать рыдала, уткнувшись мокрым лицом ему в грудь, как рыдают незаслуженно наказанные дети: еще громче и безутешнее. После каждой успокаивающей фразы, после каждого сочувствующего слова.
— Что вам здесь надо? – услыхал я старческий голос, вернувший меня из воспоминаний.
Мое объяснение было встречено с недоверием, но постепенно, по мере того, как я стал интересоваться судьбами соседей, недоверие сменилось на активнейшее южное участие, и меня даже пригласили по гостеприимному азербайджанскому обычаю выпить чая из пузатого хрустального стаканчика.
Из старых жильцов дома никого не оказалось: кто уехал, а кто… Тридцать два года прошло.
Я еще раз прильнул к решетке, распростился с гостеприимной старухой и отправился искать друзей юности.
Нашел всех. Не нашел только ту, которую хотел встретить больше других – Таньку. Таньку — душу и раздор нашей компании, вечно голодную, вечно поющую, с пьяницей отцом и красавицей матерью, которые фактически бросили ей на руки неизвестно от кого прижитого мальца, тоже вечно голодного.
Встретили меня очень радостно. Все, кто узнал о моем приезде. Очень много было ярких воспоминаний, в основном о послевоенном времени. О том весельи, которое царило в нашей комнатенке по окончании войны. Была помянута и моя мать, всегдашняя поверенная наших девчат, у которых – почти у всех – не было родителей. Передавали искренние приветы моему отцу, который в своих выдумках бывал моложе нас, молодых. Уехал наш знакомый фининспектор, с дочерью которого я подружился. Этого фининспектора навела на мать одна из ее клиенток в отместку за якобы

Скачать полный текст в формате RTF