Евгений ПОПОВ

ВЛЮБЛЕННЫЙ
АГРОНОМ

Анатолию Третьякову

С целью приватного изучения жизни я осенью 197... года прибыл в деревню Глядень одного из районов К.-ского края, который стоит на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый Океан.
Советская власть тоже велела писателям изучать жизнь, но под этим имела ввиду нечто другое, чем то, что открылось тогда моему, постепенно формирующемуся идейно-ущербному взору в деревне Глядень. Советская власть хотела полезных для себя продуктов изучения жизни, а у меня продукты почему-то получались сплошь для нее неудобоваримые.
Судите сами: покосившиеся заборы, некогда крепкие избы, пыль, ковыль, пьянь да рвань, речка блестит-петляет вдалеке, тайга вся окрест вырублена, хлебоприемный пункт, свинарники, коровники, утопающие в навозе, правление, Доска почета, лысый Лукич, крашенный бронзовой краской, слепни, мухи, комары, кошки, собаки, вороны, влюбленный агроном, запущенные поля.
То есть (из газет), влюбленный в свою работу и вообще в жизнь энергичный молодой коммунист, сельский интеллигент, изобретатель, рационализатор, агроном, который худенький, невысокого роста и блестя круглыми очками, в ковбойке и синих китайских штанах, заправленных в черные резиновые сапоги, возбужденно рассказывал мне, как скоро преобразится вся родная земля, если этому не помешают бюрократы.
В чем я, центровая штучка, прибывшая в глубинку аж из самого города К. по халявной командировке газеты “К.-ский комсомолец”, выражал осторожные сомнения, особенно напирая на стихотворение Евгения Евтушенко “Наследники Сталина”, но пока что умалчивая о полученных мною от “Би-Би-Си” и “Голоса Америки” сведениях о преследовании инакомыслящих в СССР, травле Сахарова и Солженицина, скорбных последствиях
советской “братской помощи Чехословакии” в 1968.
— Я вообще-то почти не пью, — сказал он.
— Я тоже, — сказал я.
Выпили водки. Развязались языки. Агроном, угощая меня квашеной капустой, солеными огурцами и жаренной на маргарине картошкой, вдруг снял очки, отчего плоское лицо его мгновенно преобразилось, приобрело значимость, рельефную глубину, а также озарилось неведомым светом пульсирующих
в тисках коммунизма мыслей.
— Я ведь все понимаю, не думай, — сказал он. — И про Андрея Дмитриевича и про Александра Исаевича. И про то, что у нас в стране постоянно нарушаются ленинские нормы.
— Да и Ленин твой тоже мудак, — брякнул я, повинуясь выпитому.
— А вот здесь нам есть о чем поспорить! — Он вскочил и возбужденно заходил по своей неухоженной крестьянской комнате, большую часть которой занимала русская печь, а в углу имелся сосковый руко

мойник с тазом. — Если бы Ленин был жив, то у нас все было бы по другому, у нас была бы любовь или хотя бы влюбленность.
— Если бы Ленин был жив, ему сейчас был бы 101 год, — цинично ухмыльнувшись, ну, право, как какой-нибудь нигилист из произведений И.С. Тургенева, заметил я.
— Не о том, не о том, не по делу, — укорил он меня. — Я ведь не о Ленине. Ленин — черт с ним в конечном итоге, я о другом, о другом. Вот я тебе приведу пример, вот у меня была племянница, она училась во ВГИКе, Всесоюзном Государственном Институте Кинематографии...
— Ну?..
— Гну, — не удержался он. — Я ей заместо отца, а она там в Москве пила, курила, подвергалась случайным половым связям с иностранцами.
— Так, т-а-к...
— Отчислили, конечно, из института, выслали из Москвы. Я взял девчонку к себе. На ферму определил, нашел ей хорошего самостоятельного парня, местный, Леша, но тоже с высшим образованием, механик. Все как бы пошло на лад, стала она постепенно втягиваться, но я, как бы это тебе сказать, вижу, что не любит она свою работу и вообще жизнь, нет в ней влюбленности, не верит она в себя. И вот результат: готовились к осеменению, ей велено было держать, чтоб собрать это... ну...
— Что “это”?
— Ну, бычью, извини, сперму. А бык вырвался, и ее этим самым окатило, можно сказать с лица до пяток... В результате — трагедия, позор на весь район, пришлось ей уехать, Леша запил, сняли с механиков, а она сейчас снова во ВГИКе, говорит, что будет известной артисткой, надо мной смеется, как над дураком. А я разве дурак, если хочу, чтоб все было хорошо? Я влюблен. Разве тот, кто влюблен и хочет, чтоб все было хорошо, дурак? Вот это я и имею ввиду, когда думаю о Ленине. Понял?
— Понял, — сказал я, внимательно вглядываясь в него.
А он заново надел очки. Бутылка кончилась. Второй у меня, к сожаленью, не было, и в дальнейшем нам пришлось пить самогон. Мы поднялись. Мы прошли на скотный двор. Там он продемонстрировал мне изобретенную им машину для очистки помещений от навоза, объяснив, что хотя изобретательство и не входит в его прямые обязанности, но он без него жить не может, что это его “хобби, ставшее второй натурой”. Машина была красивая, но довольно грязная. Машина работала ровно, хорошо. Машина щупальцами забирала навоз. Навоз — не говно. Машина — это ма