всего два-три огонька, Марина поднялась на старый сеновал, где в дождливую пору и в очень уж сгустившийся смог сушили белье. Чтоб не очень-то сквозило на давно заброшенном сеновале, Данила зашил старыми вагонными досками старые прорехи, щели; в глушине сеновала, в общем-то, было и безветренно, и покойно.
Она отвязала Данилой же протянутую по сараю бельевую веревку и начала забрасывать ее на второй от лаза бревенчатый брус, но мерзлая веревка все соскользала и соскользала вниз. Марина закружилась по сеновалу, обо что-то запинаясь, и упала, наткнувшись на какой-то ящик. Она ощупала ящик и вспомнила — не ящик это вовсе, самодельная деревянная тележка, в которой, должно быть, папа и мама катали Мукомолова-младшего еще во младенчестве. Марина нащупала на тележке колесо, оно оказалось оковано, легко сняла его со сгнившей палочки-оси.
Все время державшаяся спокойно, отрешенная уже от всего на свете, закаменелая, перекинув веревку с колесиком через брус, Марина вдруг заспешила, зашептала, увязывая веревку в петлю:
— Счас, счас, счас, миленькие мои. Я к вам, я к вам. Что же я здесь одна и одна? Я к вам, я к вам.
Долго ли медицинской сестре, умеющей вязать бинты, хозяйке, самостоятельно везде управляющейся, увязать петлю? Прежде чем надеть на шею холодную, от белья стылую веревку, она посидела на детской тележке, дала себе успокоиться, словно после тяжелой работы, и решительно сказала:
— Н-ну, посидела — и довольно.
Никаких записок Марина не оставила, она знала: милиция вынет ее из петли, засвидетельствует смерть, доискиваться же ни до чего не будет. Не стоит эта худенькая бабенка, изошедшая до заморенного подростка, того, чтобы ею заниматься, да и Владимир Федорович, хозяин здешний, недоволен будет. Марина знала, что Виталия Гордеевна сделает по уму, положит ее рядом с Аркашей и Данилой, да и сама, судя по всему, скоро рядом с ними ляжет. И добро, и ладно. Вместе дружно и не тесно, может, и теплее будет на другом свете, приветливее, чем на этом, давно проклятом и всеми ветрами продутом.

Шел одна тысяча девятьсот сорок девятый год.

В. ДМИТРИЕВ-АНГАРСКИЙ

***
В Сибирь иду я в кандалах
Далеко родина моя,
В чужих неведомых странах
Скитаться буду я, друзья!

А дома на родине святой
Страдают дети и жена,
И, может, по миру с сумой
Они там ходят без меня.

Простился с ними я в слезах
И под конвоем вот иду,
Закован в крепких кандалах
В Сибирь на голод и нужду…

Ах, если б знали вы, друзья,
Как я детей, жену люблю,
Страдаю тяжко, тяжко я
И ночи целыя не сплю…

Ах, если б знали вы, друзья,
Как мать, я родину люблю,
Тоскую дни и ночи я,
И все безропотно терплю…

Ах, если б знали вы, друзья,
Как скучно мне в стране чужой,
Вы пожалели бы меня,
Вы б зарыдали надо мной…

Прости же, родина моя,
Умру в далекой я стране;
Прости, прости, моя семья, —
Тебя не видеть больше мне.

Я умираю в цвете дня,
В груди не стало жизни, сил,
Узнайте ж, милыя друзья,
Как мать, я родину любил…

XVIII век