Виктор САМУЙЛОВ

ЧЕРЁМУХОВАЯ ЗАВОДЬ

Жили-поживали, свой век добивали на окраине некогда богатого многолюдного села, два неразлучных друга – дед Максим и Игнатич, а много-много лет назад, просто, Максимка и Игнашка, — деревенские босоногие пацанята.
Дома их родителей друг против друга через улицу, заезженную телегами, затоптанную, заляпанную колхозными и своими коровами. Кто первый вскинулся поутру из мальцов, тот и летит к товарищу: летом, пыля по раскатанному железным ободом в муку жёлто-слюдяному песку, зимой лезет кто-то из них – непроходимым сугробом — черпая сыпучий снег стёртыми в бумагу наследными валенками, размазывая рукавом фуфайкового пальтишки, сопли. Не понять Максимке взрослых: ноль внимания на мучения пацанёнка. Плюхнулся папаня в розвальни, гикнул на Сивка — пыль снежная в лицо, комья снега из-под копыт выше неба, и колея – по шапке Максимке. Чуть ползёт парень, запарился, взмокрел, щёки, как румяном навели. А папка Игнашки и того вреднее: от двора лопатой метельную круговерть устроил: где ты, друг Максимка? Выручай! Чего им, взрослым: два раза шагнул и уже за деревней.
Хуже всего друзьям весной, осенью: слякоть, грязь, не приведи, господи; расплющив нос о стекло, взлядывают друг на друга, дразнясь и подмигивая. Нет обувки для такой мокрети, не пускают мамки в компанию. Не выдержал Максимка одиночества, стрельнул голой задницей через дорогу. Теперь вот и больно этому месту, приложилась мамка крепкой ладонью. А в догон напоила пацана чем-то противным, натёрла вонючим, укутала в духовитый, овечий, уютный тулуп: сиди! Всё б хорошо – скучно очень….
Игнашка старше на три месяца, посерьёзней: не стриганёт от тоски поперёк улицы, — терпелив, усидчив друганок. Не чихнёт, не кашлянёт, дождётся тепла, солидно, в новых ботиночках мимо грязи – к Максимке. И штаны новые, рубаха строчкой нитяной топорщится. Материал как подвыгорел, но всё всамделишное, чуть не батькино, только в несколько размеров меньше. Ну, всё! Максимка задохнулся, слов не находит, вцепился в бабкину юбку: “И мне, и я хочу!” Через три дня таким же осторожным “макаром” отшествовал он к другу.
Неделю спустя деревенская окраина зашлась от оглушительного рёва басистого Игнашки, писклявого, до рези в ушах, Максимки. Долгожданное тепло! .. До лета ещё, ой, как далеко, но ведь и не зима! Стащив стиральные цинковые корыта, пацанята в прудке, на радость пучеглазым лягушкам, устроили морское сражение. Потеха: лягушки хором квакают, мальцы заливисто, наперегонки, орут, стараясь опрокинуть корабль противника. Опрокидывали, конечно. Прудка мелкая, илистая, ряская, в осочных кочкарниках. Всё на себя собрали сраженцы: полны пазухи головастиков, по грязной рожице – изумруд лягушачьей икры. Да что там говорить…, выудил Максимкин батяня бойцов, ну, а дале мамки привычно руки приложили. Неделю, расплющив носы, вздыхают друг на друга через дорогу, друзья.
А погода!… Почку берёза душистую гонит. Листочек травяной, зелёненький, нежненький по обочине

улицы стрельнул. Земля огородняя, выложенная аккуратными брусочками-грядками, жирным глянцевитым чернозёмом парит. Комарье вечерами в звонком, ласковом воздухе бестолково толкается: не кусачие ещё, в радость, в веселье, в компанию приглашают.
Эх, и горе друзьям! И дома – светлый день нет никого, все в поле, в огороде. Можно, конечно, по характеру Максимки, пропылить по деревне: в пять минут обернулся б из края в край. А штанов нет. Удивляется мальчишка – как так? Прошлым летом бессовестно перед кузнецовой Танькой шулятами играл, а тут и на крыльцо стыдно выскочить, хохлатка вон как осуждающе квохчет: “Как неприлично! Дети, мол, малые кругом…”. Их, жёлтеньких, с десяток подскакивает вокруг мамы. Тюк-тюк по траве, направо, налево, прыг за мошкой, бряк вверх тормашками, ноги в раскорячку, “Эх, мне бы с вами!” – завидует Максимка.
Сжалились мамки, да и некогда пацанят струнить – в огороде, в поле скорая, весенняя страда. Хоть и малы мальцы, а всё помощники: туда сбегать, то принести, стадо деревенское встретить; корова – умница, сама дорогу домой найдёт, а овцы бестолковы: без догляда и до утра не сыщешь. Друзьям в охотку погоняться, тех же цыплят от ястреба остеречь. Вместо штанов – сатиновые трусы до колен, на вырост; майка, пока ещё не половой тряпке сестра родная, одной проймой держится на шее, другая подмышкой спущена. Ещё чуть солнышка, и повиснет сиротливо на частоколе.
Жжукнул басисто тяжёлым камешком майский жук Игнашку в лоб: “А…ай! А…ай!”. И помчались по деревне друзья с визгом и пылью, будоража вечернюю, густую тишину, напоённую запахами прошедшего только что с поля, стада. Пахнет парным молоком, щекочет ноздри задышливым потным теплом от коровьих, слюнявых, сонных туш, размореных луговым, солнечным жаром. Запрыгал на одной ноге Максимка, досадливо вытирая другую о траву. Ну что за горе, обязательно под его ногу эта тёплая, пахучая лепёшка подвернётся, только не Игнашке.
Старики, старушки солидно сидят на лавочках у цветастых, георгиновых палисадников: вздыхают, лаская ребятню подслеповатыми, усталыми глазами.
А басистых, усатых жуков – в спичечную коробку, травки им, пусть жуют, и до утра – под подушку: тры…к, тры…к, – затихли, вроде уснули. Открыл Максимка коробку, а жуки и ноги под себя. Взревел пацан, и бабке-хлопотунье не успокоить: “От горе бестолковое, малое! Вить он живой! Тебя запри! Во как вопишь, понимать надо: каждому божье место на земле. Не нам энтот порядок рушить, жись чужую, как игрушку, по глупости брать…”.

Скачать полный текст в формате RTF