прилепился вареный плавник, но он лишь моргает и с вдохновением повествует, размахивая надкусанной луковичкой: “Прилетал тут этот... Грызлов с управления... Здоровый такой косой кабан... м-мн... клыков разве только нету, жалко. Косматый, страшный... весь в звездах... Вторую допили,- найди мне, говорит, эту... бабу! А где ж я ему найду среди ночи? Найди, говорит, больно надо. Ну, я побежал в поселок к сестры снохе... Она баба такая, что... м-мн... завсегда пожалуйста. Все семафоры открыты. Так и так, говорю, Марьюшка. М-м-м. Большой человек без дамы страдаэт, с ума сходит. М-э-э... утоли. Глазами полыхаэт, бесстыдница (тоненько): “ А на самолетике меня покатают?” Куда, думаю, тебя катать, когда в тебе целый центнер массы, Хавронья дак! М-м-н... Тебя самолетик-то и не подымет”. “Ну и что?” — без всякой заметной эмоции на лице спрашивает Максимыч, долбя мизинцем зуб, лишь котовски вздергивая флотский свой ус. Я-то знаю, как любит он уху и такие ночи, замечаю, что с удовольствием прислушивается он к звукам реки и скрипу сосен, что ко всему на свете он сейчас благодушен. А слышно, как быстро течет, беспокойно движется река, шепчет, как резко разборчив каждый ее всплеск, бормочет ее бегущая вода... “Дак чего! Я у ней утром спросил... как, мол, Марьюшка? Как все прошло? А она хохочет, бесстыдница: только по стопке, говорит, выпили, он поинтересовался, как зовут, я говорю — Мария Евграфовна. А он: евгра! евгра! — как говорящий попугай, и повалился на меня да захрапел. Еле с себя стащила лешего”. (Меня и раньше поражали, и теперь поражают такие сочетания — дивного состояния природы и, на его фоне, крайней человечьей мерзопакостности). “Ну и покатали ее?” “Второй пилот разок по кругу провез, довольна осталась”. “Да и ты, Тимофеич, перед начальством не подкачал”. “А как же! Я хитрый. У меня и фамилия такая — Лисовин. Бывший начальник АТБ, этот — Федюков, считает, что я еврей. И ничего ему не докажешь!” Облизав ложку, еле живой от чудовищной порции и неописуемого вкуса съеденного, желая, но не мога еще, бормочу: “Эх, с собой бы свежей рыбки наловить, в общаге угостить пацанов, да сил нету...” “Джин из бутылки” склонился, нащупал в полной тьме некую веревку, топнущую в реке, и потянул. В воде взбурлило, а затем всплыла над темно-сиреневым ее желе сетка с выгнутыми хвостами, сверкавшими во тьме серебром. “Хватит тебе?!- с превосходством спрашивает Тимофеич. — Утром еще и линька добавлю”. Может, он и вправду еврей?...
Ночь, звезды, глянцевая вода. Тимофеич допил и роняет голову, словно грудной младенец. Уж возгласил он с избытком пафоса, с женской сердобольностью: “Ну, товарищи летчики! Давайте за работу вашу... сумасшедшую!”, уж вычерпан последний кусок щуки, уж побрел в избу распаренный Максимыч на заранее постеленную кровать. Тимофеич тоже засыпает прямо на брезенте, трогательно улегся ухом на сложенные ладоши и запищал носом. А я все гляжу и гляжу на реку, на звезды, на тлеющий пепел костра, на суровую в ночи стену бора. Наедине с этой живительной глушью, с собой, с предстоящей жизнью и работой. Хорошо! Облегает холодок с воды, изредка тихий ветер пошевелит траву. Все еще впереди... Впереди. И шепчет всё о чем-то река...

г. Москва

ДиН память

Игорь СЕВЕРЯНИН

МОЯ РОССИЯ

И вязнут спицы расписные
В расхлябанные колеи...
Ал. Блок

Моя безбожная Россия,
Священная моя страна!
Ее равнины снеговые,
Ее цыгане кочевые, -
Ах, им ли радость не дана?
Ее порывы огневые,
Ее мечты передовые,
Ее писатели живые,
Постигшие ее до дна!
Ее разбойники святые,
Ее полеты голубые
И наше солнце и луна!
И эти земли неземные,
И эти бунты удалые,
И вся их, вся их глубина!
И соловьи ее ночные,
И ночи пламно-ледяные,
И браги древние хмельные,
И кубки, полные вина!
И тройки бешено-степные,
И эти спицы расписные,
И эти сбруи золотые,
И крыльчатые пристяжные,
Их шей лебяжья крутизна!
И наши бабы избяные,
И сарафаны их цветные,
И голоса девиц грудные,
Такие русские, родные
И молодые, как весна,
И разливные, как волна,
И песни, песни разрывные,
Какими наша грудь полна,
И вся она, и вся она -
Моя ползучая Россия,
Крылатая моя страна!

1924 г.