— Да, — сказала она, — Хоть бы уж скорее, что ли....
Этажом ниже готовились к вечеринке: из распахнутого окна доносились звон посуды, патефонная музыка, веселые старушечьи голоса; там и жили-то не то две, не то три старушки, вполне еще бодрые, у них была тьма подружек, собирались они часто и по разным поводам и по вечерам очень даже неплохо исполняли русские народные и популярные советские песни. Я пропускал эти звуки мимо ушей, пока одна из хозяек не принялась, стоя у окна, делиться с кем-то из тугоухих гостей: “Психические оне! Психические, говорю! Темноты боятся. И он, сердешный, боялся, да и добоялся — инфрахт. Инфрахт, говорю! Крепкай такой мужчина и из себя видный, а вод поди-ка ты. Утром его на носилках несли, я в дверь-то и подглядела, да ничего не увидала: простыней закрыли, стало-ть...”
— Вот так, Наташка, все и объяснилось: психические мы, — сказал я. Все просто.
— Все просто, — сказала Наташа глухо. — Сходить с ума от любви — это удел психических. И предчувствовать беду — тоже удел психических. И кричать, зная, что тебя не услышат. И бояться темноты. И поджигать костер, на котором стоишь. И отрубить себе руку, когда не можешь разжать пальцы...
— Ты только держись, — сказал я. — Мне легче будет, если я буду знать, что ты держишься.
— Я продержусь, — сказала она. — Теперь ведь точно знаем, почему и зачем...
Дом напротив нас был весь ярко высвечен закатным солнцем, и окна его пылали, будто плавясь от немыслимого жара, но, ей-богу, никаких предчувствий эта картина у меня тогда не вызвала, была только тоска, одна только тоска, глубокая, бездонная, черная...
— Наташа, — позвал я.
— Я здесь, — сказала она. — И я люблю тебя. Я тебя так давно люблю, что даже не помню, когда начала. Наверное, я всегда любила тебя. Даже когда еще не родилась. И, господи, как долго я тебя искала. И как долго тебя еще ждать...
Она смотрела на меня потемневшими глазами, и я поцеловал ее — в последний раз. Губы ее были сухие. Губы и глаза. Приближался час наступления темноты.
— Иди, — сказала она. — Теперь иди. Иди и не оглядывайся. И не говори ничего. Я не выдержу больше. Не оглядывайся на меня. Если надо будет — не оглядывайся. Иди.
Где-то били часы. Били медленно, размеренно, с оттяжкой. С тех пор я не выношу боя часов.
...А судьбы свои мы выбираем все-таки сами, выбираем вслепую, наугад, и ничего в них уже не изменишь, и бога нет, чтобы свалить на него ответственность и вину за выбор, и даже пройдя сквозь огонь и выйдя из огня, помним о несказанных словах и о потраченных зря минутах, и о том, что не оглянулся вовремя или, наоборот, не выдержал и оглянулся — как Орфей на пороге ада. Мы осуждены на память, и в этом наше проклятие и наша гордость.
На земле бушуют травы...

г. Красноярск
№4-5, 1998 г.

Дмитрий КАЗАРИН

В ПОТАЕННОМСАДУ

***
В потаенном саду
круглый год распускаются почки.
Вешний запах цветенья
царит в потаенном саду.
В том саду навсегда
все мы чьи-то сыночки и дочки,
все мы братья и сестры
по совести и по стыду.
В потаенном саду
под мерцающей веткой березы
так легко засыпать
на шершавых ладонях отца.
В потаенном саду
так сладки наши детские слезы,
наши вечные слезы
мы там не стираем с лица.

***
Две родины у друга. Повезло.
Он шлет открытки с видом исторической.
А на моей единой истерической
опять почтовый ящик подожгли.

***
“Мы не умеем подавать калекам.
Какой-то стыд отводит нам глаза...”
Так я писал пятнадцать лет назад.
Но все проходит.
Время — лучший лекарь.
Мои глаза не ведают стыда,
хоть и не черств я сердцем, господа.
Зажав в кармане две последних тыщи,
миную длинный строй калек и нищих
спокойно, будто бы на мне — броня.
И только отмечает взгляд усталый,
что в том строю есть промежуток малый.
Быть может, это место — для меня.

***
Взгляни-ка, что творит хвостом,
кто больше всех мне рад!
Его безудержный восторг
не требует наград.
Корысти в нем — ни на пятак,
и если я погрызть
не приношу, он рад и так.
А у меня — корысть.
Оставив бренное одру,
не опуская век,
я на Суде представлюсь:
“Друг
собаки — человек.”

г. Астрахань
№1-2, 1998 г.