Геннадий ПАНФИЛОВ

ЖЕРТВА

Она едва успела вбежать в вагон, как двери сомкнулись, поезд тронулся, быстро набирая скорость. Усевшись, пристроив на коленях сумку, уложив рядом на сидение обернутые бумагой цветы, она долго не могла отдышаться, высоко вздымалась грудь, и только где-то у Поклонной вроде бы пришла в себя. Злато-белый храм, возвышавшийся на синем фоне неба, восприняла как напоминание, перекрестилась не машинально, не запрограммированно, как было, а истово, обещая Всевышнему исполнить данное слово. Достала из сумки книгу, но не смогла сосредоточиться. За себя она была спокойна, ей достанет силы и воли осуществить намерение, но что будет с ним?! Господи, не оставь раба Твоего Алексея, усмири его честолюбие, отврати от гордыни. Книгу опустила в сумку, извлекла вычурной формы импортную бутылку, шевеля губами, попыталась разобрать на наклейке написанное, улыбнулась — еще подумают люди, знает толк в спиртных напитках. Посмотрела на пассажира, что сидел напротив, и сразу убрала улыбку. Бородатый, в очках, мужчина во все глаза смотрел на нее поверх газеты. Ну вот, и он туда же, и так каждый раз. Видит Бог, она никого соблазнять не хочет, опростилась донельзя, некуда дальше, не пользуется косметикой и бижутерией, волосы сплетает в косу, лицо обыкновенное, округлое, провинциальное, надевает вещи из гардероба покойной матушки старомодные, платье на ней строгое, без вырезов, по колено, воротничок застегнут на все пуговички под горло, пиджак, что седло для коровы, совершенно не вяжется ни с платьем, ни с ее фигурой, А ну его, этого мужчину. Взяла в руки розы, понюхала, поморщилась — палец уколола, положила обратно, повернула голову к окну. Когда рассказала об ухажерах Алеше, он хохотал, настоящую фигуру, говорил, не скроешь никаким балахоном. Больше того, говорил, психологический эффект в том и состоит, что женское, задрапированное в ткань, тело воздействует на мужчину сильнее, чем голое, этот феномен отлично понимали женщины прошлого и с лихвой извлекали из него пользу, ведь не секрет, что многие из них, лишенные грации, были вынуждены скрывать свои физические изъяны под длиннополыми пышными нарядами, успешно доводя поверхностное знакомство до сватовства и венчания, другими словами говоря, платья до пят и сарафаны как бы уравнивали шансы всех баб. Исторический факт, в нравственности и справедливости которого, однако, приходится усомниться, ибо он зиждился на обмане противоположной человеческой половины. Если бы все мужские возгласы разочарования после первой брачной ночи слить во единый, то Земля содрогнулась бы и слетела с орбиты. И тем не менее, договорил он, великое романтическое искусство всецело обязано искусству женщины одеваться, а мужчины — обманываться. Очкастый, между тем, продолжал смотреть, его липкий, скользящий, как гусеница, взгляд она чувствовала бюстом, животом, бедрами, до испарины, до пота. Наверное, будет приставать, знакомиться. Быстрей бы доехать, добраться до Алешки, с порога броситься в ванную, встать под воду. Ничего, скоро, скоро все мирское для нее окончится, загаженные, с похотливыми мужчинами электрички канут в Лету тоже. Вот только бы с Алешей расстаться по-хорошему. Гложет какое-то тревожное, тошнотворное предчувствие, что зря все это она затеяла — проводы с вином, розами, не оценит ее выбор он, не поймет. Надо было ей довериться последнему наитию, не приезжать вовсе, не видеться с ним. Он сам предоставил повод. В прошлый раз он унизил, оскорбил ее больше, чем когда бил. Позировала, ввалился друг его, она скрылась за ширмой, Алеша уговаривал сеанс продолжить, причем для друга тоже, тот — художник и такой же нищий, пусть, мол, на натурщице сэкономит, от нее не убудет, она же умница, смеясь, упрашивал он и мешал

одеваться. Все сделала, не проронив ни слова — отвесила затрещину, оделась, удалилась. Теперь возвращается, чтобы повиниться, если надо, упасть в ноги, убедить его, что так будет лучше прежде всего ему — уничтожит рисунки, забудет ее, забудет встречи. Сколько их было, не счесть, тьма, да и зачем считать, если все они, точно слеза, похожие, вмещаются в одну ассоциируются с театром, в репертуаре которого значится одна-единственная пьеса. Больше, наверное, и не требуется, если обыгрывается тема — любовь, личность, творчество, тема драматическая — Дали, Роден!, обязывающая действующих лиц совершенствоваться, тема с неизбежным трагическим исходом, который в их случае она считает своим долгом предупредить или, в меру собственных сил, максимально смягчить. С тем и едет. Боковым зрением видит — мужчина, прикрываясь газетой, следит, определенно будет преследовать, пусть, наплевать, отделается, убежит. Предстоящую встречу с Алешей, ее начало, самый чувственный, эротический нерв их свиданий, она, пожалуй, оставит без изменений, предоставит ему развиваться по известной им обоим схеме. Что греха таить, ей нравилось, ее безумно волновало, когда он, не давая опомниться, раздевал ее прямо в прихожей и, покрывая поцелуями лицо и тело, нес на руках на диван. Потом, набросив халаты, утомленные ласками, они пили чай. И в этот акт пьесы она вмешиваться не станет, великодушно предоставит Алеше последний шанс. Он, конечно, еще ничего не знает, как всегда, будет торопить ее, в его пристально всматривающемся взоре она уже не объект плотского вожделения, а форма, одушевленную объемность которой ему предстоит воплотить в карандаше или в красках. Его нетерпение за столом превышает нетерпение в прихожей. Идем, скажет ей. Голос его будет дрожать, руки — трястись, спокойствие и уверенность снизойдут на него у мольберта. А у нее будет деревенеть и стыть тело, ломить поясницу, она будет терпеть, зная, что малейшая попытка облегчить или сменить положение вызовет у него приступ гнева. И в то же время она будет знать, что получает последнюю возможность им любоваться. Когда он самозабвенно отдавался делу, она любила наблюдать за ним, не без гордости сознавая при этом свою причастность к его творчеству, и одновременно молила Бога ниспослать ему удачу, тот самый результат, которым он был бы удовлетворен сполна. Тональность этой части пьесы теперь, однако, будет иной, более сниженной, что ли, омраченной чувством растущей вины перед ним за свое отступничество. Именно так, вероятно, он за ужином поймет ее признание, но не покажет вида. За ужином (а ужинают тем, что она приносит) он, как обычно, будет острить, балагурить, до поры до времени скрывая истинные чувства. “Стало быть, в послушницы определилась. Ну-ну, — с ухмылкой заметит он. — А ты подумала, кем у меня была? То-то же. Шило на мыло поменяла. Давай помогу, накатаю справку-рекомендацию, что сия предъявительница уже прошла курс послушания, причем не малый, исчисляемый никак не меньше, чем десятью годами, прошла безукоризненно и похвально, посему достойна сразу звания монахини. Подпись моя, печать, допустим, художественного магазина, все чинно, как положено для серьезной бумаги”. Но, сбросив маску шута, возможно, он выскажется по-другому. “Не понимаю, — скажет доверительным тоном, — зачем тебе это надо? Ладно бы, мужика нашла, а то — добровольная пожизненная тюрьма. Хотя, говоря откровенно, со мной тебе, как женщине, ничего не светит — ни детей, ни семьи. Пустоцвет я во всех отношениях. А может быть, с выбором ты права. По словам Ежи Леца, меня тоже иногда искушает дьявол поверить в Бога. Жаль все равно. Мне тебя не будет хватать, и ты знаешь почему”. В эту, сокровенную для них, минуту голос его дрогнет, и она... нет, нет, такого монолога, увы, ей никогда от него не услышать — уж слишком хорошо его знает. Она знает, что последует за выпитым вином — другой человек, антипод, зверь, который обрушит на нее всю накопившуюся ярость. Она не знает, что конкретно скажет этот темный человек в предстоящий вечер, но фразы, ранее брошенные в ее адрес, помнит. “Сука, — возвысив голос, выговаривал ей тот человек, — когда ты соста