Мария СТАРОДУБЦЕВА

ПАМЯТИ МРАВИНСКОГО

Со смертью Евгения Александровича Мравинского для нас с мужем оборвалась целая полоса жизни.
Его последние гастроли в Москве в честь 100-летия оркестра Ленинградской филармонии — это были триумфальные гастроли. Какой они тогда имели успех!
Тогда, в Москве, возбужденный зал долго не затихал, даже и после того, когда уже вышел оркестр, но когда появился Мравинский — все встали и приветствовали его стоя.
Такой он был красивый — вне возраста, породистый и изысканно-элегантный во фраке, который он так умел носить. Те три концерта были настоящим подарком для всех, кому посчастливилось на них побывать.
Помню, как после концерта, когда мы были у них в отведенной ему квартире, он вдруг повернулся к жене и сказал: “Аля, а они встали?!” — он был как-то поражен этим.
“Господи! — воскликнула Александра Михайловна, — да ведь и там, и там (она перечисляла города за границей) все тоже вставали!” “То — было там, — ответил Евгений Александрович, — а это здесь”. Чувствовалось, что он растроган.
Эти вечера после концертов были особенными. Евгений Александрович усталый, просто, что называется, “измочаленный”, сидел за столом на кухне и благожелательно на нас поглядывал.
Мы ужинали, а перед глазами все еще был переполненный восторженный зал, стоящий на сцене оркестр и склоненная фигура Мравинского, освещенная всеми огнями и осыпанная цветами.
Когда-то Рахманинов сказал, что артисту, отдавшему всего себя исполнению, нужны три вещи: похвала, похвала и похвала...
И тут похвала рождала спонтанное обсуждение концерта.
Перед нами сидели два музыканта — великий дирижер и его жена — блестящий мастер музыки. Надо только было видеть, как они разбирали прошедший концерт! То вспыхивая, возбуждаясь, загораясь, то сникая от показавшихся им недочетов. Но все время было одно — благодарная оценка своих музыкантов и все претензии — к себе.
С каждым годом своей жизни Мравинский открывал в музыке и для себя, и для других нечто неизведанное и до удивительности будто бы простое. Как будто вот только так можно было исполнять данную музыку, и никак иначе. Но годы шли, и старый музыкант становился все взыскательней к себе, отбрасывая нажитое годами, мучаясь сомнениями, замыкаясь в себе и с мучительством, которое возникает у людей высокого духа и таланта, поднимался и поднимался вверх по ступенькам той лестницы, которая не имела для него конца.
Он пришел в свой оркестр молодым красавцем, уже превосходным профессионалом, блеснувшим первой премией на конкурсе дирижеров. Он сменил на этом посту великолепного немецкого дирижера Фрица Штидри, репутация которого была безупречна.
Он пришел в оркестр, который был соткан из традиций и был составлен из почтеннейших музыкантов.
И, наконец, он пришел в такой оркестр, где место концертмейстера занял выдающийся скрипач и достойнейший человек, Виктор Александрович Заветновский, а группу виолончелей возглавлял профессор Брик, где на фаготе играл профессор Васильев, а на арфе — профессор Амосов и так далее, и так далее во всех группах оркестра. Он встал лицом к первому пульту виолончелей, перед голой головой профессора Брика, личность которого вызывала робость даже у прославленных гастролеров.

Мравинский испил всю чашу горечи и обид, которые были неизбежны при таком соединении, и... вышел победителем.
Его признали достойным, а его концерты с течением времени становились в Ленинграде точками отсчета для многих.
Привычка к нему, как к своему, как будто бы обыденному и самособоюполагающемуся, незаметно для всех с годами сформировала у его слушателей вкус, понимание музыки и огромное уважение к его личности. Он стал “пророком в своем отечестве”. При жизни.
А его концерты последних лет превращались в сенсацию.
Это были уже штучные, редкие, но совершенно ошеломляющие по силе впечатления мгновения.
Поразительное отсутствие стремления к рекламе и непоколебимое чувство собственного достоинства охраняли его от компромиссов — они для него как бы не существовали. В ту пору, когда мы, студенты Консерватории, вымаливали в читальном зале уже запрещенные лекции знаменитого И.И.Соллертинского, когда мы занимались штудированием статьи “Правды” “Сумбур вместо музыки”, уничтожающей Шостаковича, и изучали полемику под руководством Жданова “О формализме в музыке”, где ставились под сокрушительный удар наши самые лучшие композиторы, Мравинский на своих концертах высоко поднимал над головой партитуры симфоний Шостаковича, первым исполнителем которых он тогда являлся.
С годами он до предела ограничил свое общение с внешним миром, уйдя в мир внутренний, и тут нельзя не сказать о той роли, какая выпала на долю его жены, Александры Михайловны.
Яркая, умная, обладающая феноменальным, иногда просто разящим остроумием и острословием, она с детства обнаружила музыкальную одаренность и стала незаурядным музыкантом. Они соединились с Евгением Александровичем судьбой после испепеляющих личных потерь, даже просто катастроф. Он потерял жену, женщину, страстно им любимую, которая в зрелые его годы сделала его молодым и дала ему ту полноту счастья, которое редко кому выпадает в жизни. Ее унесла из жизни болезнь, которая кроме своих жертв тяжело поражает их близких. А Александра Михайловна, блестящая флейтистка, после своего звездного часа — победы на международном конкурсе, где ей были наградой первое место и золотая медаль, должна была пережить гибель своего мужа, человека столь необычного, что сейчас, как бы я ни оглядывалась по сторонам, я не могу найти с ним сравнения. Умнейшая голова и аскет, ходивший в зимние холода без шапки и в легком плаще, философ и богоискатель, художник, поэт и превосходный скрипач, единственным достоянием которого была прекрасная итальянская скрипка, — он знал музыку досконально. Основы физики, математики, техники были предметами его изучения. Желая быть независимым в передвижении, он сконструировал себе нечто среднее между велосипедом и мотоциклом. Непостижимым образом он предсказал свою смерть и трагически погиб на сделанной им своими руками мотике. В жизни Александры Михайловны осталась только музыка.
Она была принята в оркестр Ленинградской филармонии на ведущее место.
И Евгений Александрович, и его жена проявили к ней внимание и сочувствие. И она не осталась в стороне, когда в течение двух лет погибала от рака крови его жена. Вместе с ним разделила Александра Михайловна тяжелые дни ее болезни. Последней просьбой умирающей, которая скончалась на руках Александры Михайловны, была — не оставлять Евгения Александровича.
Евгений Александрович не выносил полного одиночества — такая у него была внутренняя организация. Как-то в момент откровения он рассказал мне про те свои дни. Рассказал, как после похорон жены он уехал в Эстонию на остров, где у него был домик, и прожил там в полном одиночестве сорок дней, отдавая эти дни памяти умершей и тем дням, когда они были там вместе.

Скачать полный текст в формате RTF