Валентин КУРБАТОВ

ПОСЛЕДНЯЯ ПОБЕДА

Все нейдет у меня из памяти не то одобрение, не то остережение Виктора Петровича Астафьева в одном из писем: “Э-э, не торопись жаловаться — настоящее одиночество приходит после шестидесяти”. Мне еще предстоит проверить это, но сейчас, наверно, всем одинаково кажется, что ничего нового одиночество никому из нас показать уже не сможет, что возраст меняет в нем оттенки, но не существо, не глубину. А глубину эту нам суждено было узнать раньше назначенного Виктором Петровичем рубежа. О чем, о чем, а об этом наше разложившееся заживо, втянутое в одно испуганное “сегодня” (без вчера и завтра) время позаботилось.
Однако, если от зеркала хоть на минуту отворотиться (а мы ведь нынче и правда, коли красивый андерсеновский образ вспомнить, все пытаемся сложить из зеркальных осколков своих одиночеств несложимое слово “вечность”), то можно увидеть, что есть в существе астафьевского суждения один не совсем общий оттенок. Он и сам нарочно ничего не обобщал, а по одной своей душе мерил, но спрятал за обманчиво простым суждением и одну горькую правду, в которой мы, следующее поколение, ему уже собеседники не полные. И заключается она в том, что он и его поколение и впрямь “поодиноче” нас, хотя бы потому, что раны и усталость косят их скорее. Все уже круг людей, с которыми они могут разделить полноту мучающего, но и странно спасающего военного воспоминания. А когда сегодня старые солдаты Великой Отечественной к тому же, как все мы, разведены и раскиданы, согласно причислены или насильно завербованы в противостоящие лагеря, то это значит, что и последние сверстники, с кем можно было продержаться бок о бок, отняты историей еще при жизни, усугубив тяжелую тьму отдельного одиночества. Правда, Виктора-то Петровича никуда не затолкнешь — он строем-то, видно, еще на войне отходил, — но за эту доблесть тоже приходится платить своим сердцем и тяжелой изоляцией, часто приправленной ложью идеологии.
Да и сама по себе великая память Астафьева, которой он бывало гордился, как хорошим профессиональным инструментом, оборачивается несчастьем. Такая память вместе с талантом и могучей силой воображения не то что забыть ничего не дает, а еще как будто и живее делает минувшее год от года, что всякий внимательный читатель давно разглядел по книгам Виктора Петровича.
Его нет-нет и вписывали в великий ряд “деревенщиков”, он и сам себя охотнее по “мирному ведомству” проводил, но коли поглядеть да посчитать, то скоро увидишь, что война себя никогда забывать не давала главами “Последнего поклона”, повестями “Звездопад”, “Пастух и пастушка”, “Одой русскому огороду”, пока наконец не оттеснила все заполнившим романом “Прокляты и убиты”.
Это вначале казалось, что можно еще миром загородиться, уврачевать душу и постепенно избыть войну, но сердце не обманешь. То, что случилось там в такие короткие по отношению ко всей последующей жизни годы, было настолько чуждо самому принципу жизни, что никакого успокоения и ровного развития не получалось. С каждым годом все менее удавалось понять, как это так и почему “тянется и тянется по истории, и не только российской, эта вечная тема: посылают себе подобных на убой. Ведь это же, выходит, брат брата во Христе предает, брат брата убивает”.
Сразу по одной вот этой цитате видно, что принес Астафьев в военную тему, почему его высказывания последних лет о войне, начиная с давнего интервью в “Правде”, вызвавшего общий гнев генералов, и особенно так трудно идущий роман встретил почти общее сопротивление. Военные люди (не одни генералы) приняли книгу как вызов, даже как оскорбление, словно Астафьев что-то самое значительное, самое опорное отнял, ось, на которой стояла их жизнь, выдернул. Но и не они одни, а и люди моего поколения, кто перед самой войной и в войну родился, тоже потемнели

лицом: чего это он самое святое, единственное, что осталось в нашей памяти необесчещенным, такой негероической стороной повернул. И с кем бы сегодня об Астафьеве не заговорил — этого болезненного угла не обойти. Притвориться, что художник стоит в общем строю ветеранов, ни сверстники его не дадут, ни сам он не позволит. Сердце и душа у него с ними, а ум и вера — нет.
Мне уже приходилось писать однажды, что его alter ego Витька Потылицын из “Последнего поклона”, прошедший войну и воротившийся в родную Овсянку, пожалуй, не понял бы сегодняшнего Астафьева. Тогдашняя правда с нынешней и в одном человеке сходятся плохо. На других уровнях и других идеях мы быстро разделили и нынешние правды, а вот в том, что касается войны, такой поспешной определенности справедливо боимся. А он до насильственной гибели Союза и директивной отмены социалистической идеи опережающим чутьем понял, что все связано со всем, и коли в одном месте ложь завелась, то жди, что она отравит собой и самые чистые углы. Он ведь уже и в первых военных книгах, в “Звездопаде” и “Пастушке”, доставлял критикам хлопот, выводя разговор в неординарную сторону и заставлял метаться, подгибая его правду под общую, тогда как она никак не подгибалась. Но там все-таки любовь его к окопному человеку все вывозила и оправдывала, и заслоняла “опасные” места, там солдат в страдании и свете своем впереди стоял и не давал разрастись идеям, которые уже роняли тревожные семена в читательском сердце.
Эта любовь никуда не делась и сейчас. Он и теперь в последнем романе с нежностью глядит на страдающего солдата и жалеет в страшной его работе, и гордится им. А уж что высшего офицерства не любит, так не за эту “высшесть” саму по себе, а как раз за то, что оно как раз солдата не берегло. Когда же предоставляется возможность пересмотреть твой взгляд на кого-то и в этом “эшелоне” нашей армии, писатель спокойно придет в противоречие со своими прежними суждениями, потому что истина дороже честолюбия. В качестве примера можно сослаться, положим, на его давнее и нынешнее мнение о маршале Жукове. Несколько лет назад он писал Вячеславу Кондратьеву (письма недавно напечатаны “Литературкой”): “...браконьер русского народа. Он и товарищ Сталин сожгли в войне русский народ и Россию. Вот с этого тяжелого обвинения надо начинать разговор о войне, тогда и будет правда, но нам до нее не дожить”.
Менее всего он высказывает это вслепую, будто не зная, что такое маршал Жуков в народном сознании, но ум не ослепляет его сердца, и то, чего это сердце не приемлет, высказывается со всей прямотой. Однако в ходе работы над романом, очевидно, многое прочиталось и осозналось иначе, и вот он, не позабыв ни слова в старом суждении, твердо пишет: “Вновь назначенный командующий Западным фронтом Георгий Константинович Жуков, мужик крутой, издерганный в боях, в латании горячих дыр и прорывов, которые он все затыкал да затыкал, до черноты уже не опаленный, а изожженный фронтовыми бедами.., наводя порядок, попал в ту Сибирскую горемычную дивизию...”
Уже сама интонация убеждает, что из маршалов (так всегда досадливо ставит ударение Виктор Петрович) Жуков перешел для него в солдаты, на страдающую сторону, где его сразу можно стало поселить среди своих и не обойти любовью, такой явной в этом “мужик крутой... не опаленный, а изожженный...”
Очень мне не хотелось сегодня говорить об этом болезненном для русского сердца романе, не задевать читателя в час, когда больше уместны высокие глаголы. Можно было бы вынуть из моих дневников разных лет, которые я частью печатал, а частью нет, горькие страницы его военных срывов среди покойных дней и светлых часов, и увидеть, что война пронизывает его всякий день и освещает или калечит даже и самое мирное его, ни звуком не соприкасающееся с войной чувство и дело. Можно было восстановить изгнанные некогда издателями, а где и мной самим опасливо выпущенные страницы старых интервью, и это тоже была бы война. И все это вместе возвращало бы Виктора Петровича в общий фронтовой ряд и было бы верно и дорого —

Скачать полный текст в формате RTF